Глава местных сил безопасности получал сведения о подобных делах либо за игрой в карты в местной таверне, либо за ужением рыбы в Танаро. Для тех, кто хотел конфиденциально доложить ему о чем-либо, общепринятой процедурой было присоединиться к нему на рыбалке. Прочие обязанности по поддержанию порядка ложились на плечи карабинеров и их истинного командира, а именно жены. Карабинеры отправлялись совершать свой ежедневный патруль со старыми, образца 1891 года, карабинами на спине. Их головные уборы были застегнуты под потеющим подбородком с помощью черных целлулоидных ремешков. Жена же главного карабинера сидела у окна или, в солнечные дни, на балконе своей квартиры на верхнем этаже большого дома, служившего штаб-квартирой карабинеров и постоянно пустующей тюрьмой. Я помню ее или вяжущей что-то, или чистящей овощи, при этом всем своим видом она выражала полное безразличие по отношению ко всему происходящему вокруг. На деле она занимала наблюдательный пункт, позволявший ей контролировать всю деревню. Она знала лучше своего мужа маршрут патруля и не упускала его из вида ни на минуту. Когда она видела, что двое карабинеров долго находятся за каким-нибудь домом или исчезают в тени за деревьями, она свистела в огромный свисток, свисавший с ее шеи, и нарушители порядка спешно возвращались к исполнению служебного долга.

Жизнь в деревне отнюдь не была столь идиллической, как могло показаться постороннему. Я знал о многих тяжбах, в которые была вовлечена почти каждая семья, о незаконных сделках, о жутких историях любви и ненависти, происходивших почти всегда в наглухо закрытых семьях, о ссорах из-за клочка земли, которые длились годами, из-за неисправного водостока или забившегося колодца. Однажды мне рассказали об убийстве, остававшемся годами не раскрытым. Аннета объяснила мне, что, поскольку дело происходило внутри семьи, даже карабинеры не очень-то хотели вмешиваться.

Сегодня ни о чем подобном даже думать невозможно. Но лишь благодаря этой секретности, этому чувству семейной и деревенской чести членам нашей семьи удалось спастись после сентября 1943 года, когда Италия вышла из войны, а немцы оккупировали тот район. За три года до этого вспыхнула война, а я уже был в Палестине. Тогда мои родители уехали из маминого поместья близ Турина и перебрались жить в Говоне, поселок, где мой отец так долго был мэром. Они полагали, что жить там будет безопаснее и дешевле. Моя бабушка приехала вместе с ними, и они заняли часть большого дома, а остальную часть сдали монахиням под их летнее жилье. Кусок земли, еще остававшийся у отца, обеспечивал львиную долю необходимого пропитания семьи. В саду хватало деревьев на дрова, и, хотя в долине внизу был построен большой аэродром, мои родители чувствовали себя в безопасности в своем старом фамильном доме, где их знали и уважали и над которым пролетали самолеты союзников, собиравшихся бомбить Турин, Геную и Милан.

События войны и трагическая судьба евреев не коснулись их, пока в один из октябрьских дней 1943 года главный карабинер не явился к сидевшему, как обычно, в библиотеке отцу, чтобы церемонно объявить ему о том, что ближе к вечеру он придет, чтобы арестовать его, мою мать и сестру. Он не упомянул бабушку, поскольку ее проживание не было зарегистрировано. Меньше чем через три часа мать и сестра, переодетые в монахинь, отправились в близлежащий монастырь. Монастырь был связан с психиатрической больницей, и немцы, как и представители Республики Сал о [31], лишь изредка устраивали там поверхностные проверки. Отец пошел в канцелярию мэра, тут же, на месте, получил фальшивые документы и превратился в странствующего коробейника. Он ожидал возможного ареста и как старый солдат был убежден, что наилучший способ не быть схваченным — заняться делом, которое позволит ему находиться в постоянном движении. Соответствующая одежда была уже давно приготовлена и висела у него в шкафу. Он надел тяжелые башмаки, наполнил большой деревянный складной ящик всякой всячиной — шнурками для обуви, бритвенными лезвиями, зубной пастой, кусками мыла — и отправился бродить по полям, переходя в течение ближайших полутора лет от одной фермы к другой. Три раза его арестовывали, однако отпускали после того, как мэр Говоне подтверждал в письме фашистской полиции, что речь идет об известном бродячем торговце, немного психованном, но абсолютно безобидном.

Для бабушки было невозможно найти подходящее решение. Ей было уже далеко за семьдесят, к тому же у нее был полный склероз, так что ей пришлось остаться в деревне. Когда она выходила, сопровождаемая старой служанкой Маддаленой, гулять в саду замка, много лет назад принадлежавшего ей, то церемонно принимала поклоны проходящих мимо немецких и итальянских офицеров, будучи уверенной, что до сих пор тянется Первая мировая война. В конце концов ее жизнь была спасена благодаря отваге одной из наших жиличек, Микелины Саракко, которая в последние месяцы войны спрятала бабушку у себя, когда нацисты пришли искать ее. Эта гротескная ситуация, продолжавшаяся до конца войны, объединила глубокое чувство человеческой солидарности с не менее глубокой ненавистью к немцам и фашистским республиканцам. Из этого можно понять, какова была связь между нашей семьей и более чем семьюстами жителями Говоне, сумевшими сохранить общий секрет, раскрытие которого могло стоить многим из них жизни. То была ситуация, в которой благодаря войне, но не только по этой причине, социальные и экономические барьеры уступили место сильнейшему, почти животному чувству солидарности, которое, в том, что касается евреев, по-моему, не существовало нигде в западном мире.

Таков был мир, в котором я рос, и мне было трудно, даже после публикации антиеврейских законов 1938 года, почувствовать себя выброшенным из итальянского общества. Через общение с моими новыми друзьями в еврейской школе в Турине я начал отдаляться от воспитанных во мне фашистских идей и понимать горькую судьбу евреев. Но я не мог эмоционально порвать ни с той жизнью, которой я жил в Говоне, ни с воспоминаниями о счастливых днях во Фриули. Из этого маленького реального — но в то же время воображаемого — мира я уехал в 1939 году в Палестину, далекую и неведомую страну. И случай, происшедший в нашей семье и побудивший отца дать согласие на мой отъезд, был весьма драматичным событием, однако вполне согласным с типом жизни, которой я жил до того времени.

Еще до публикации «Манифеста о расе» в июле 1938 года фашистская пресса начала исподтишка прощупывать реакцию итальянского общественного мнения на открытую антиеврейскую кампанию. В начале 1937 года вышла книга Паоло Орано «Евреи в Италии», где еврейский вопрос анализировался на основе всевозможных лживых политических и идеологических аргументов. Там указывалось на различие между патриотическим и непатриотическим иудаизмом, между итальянским и еврейским национализмом. Книга содержала язвительные нападки на сионизм, движение, которое Муссолини на самом деле еще совсем недавно поддерживал как весьма полезное для распространения итальянского влияния на Среднем Востоке. Все это привело большинство итальянских евреев в смятение и разброд, в особенности лидеров «Объединения итальянских еврейских общин» (высшей административной инстанции итальянского еврейства). Разумеется, в нашем доме никто не говорил о подобных вещах, и я ничего об этом не знал, хотя в то время некоторые члены нашей семьи уже были вовлечены в идеологическую борьбу. Самым активным был мой кузен Этторе Овацца, единственный из моих близких родственников, убитый жесточайшим способом вместе с женой и двумя детьми фашистскими республиканцами незадолго до конца войны.

У него всегда были литературные амбиции. Во время Первой мировой войны, когда он вместе со своим отцом и двумя братьями служил офицером и получил высокие награды, он написал и опубликовал дневники: сегодня они поражают своей явной банальностью, которая, вполне в духе ассимилированной еврейской буржуазии того времени, заполняла неумеренной псевдоитальянской слащавостью пустоту, созданную потерей еврейской идентичности. После войны мой кузен, как и мой отец, естественным путем повернул к фашизму и основал периодическое издание под названием «Наш флаг»; он выражал позицию, которая, по его мнению и по мнению многих итальянских еврейских фашистов, должна быть политическим кредо итальянских евреев: верность идеалам Рисорджименто и итальянского единства, преданность монархии, неприятие сионизма, коль скоро речь идет об итальянских евреях, но в то же время поддержка его в качестве движения, стремящегося предоставить убежище от антисемитизма; усиленное подчеркивание вклада евреев в общеитальянское дело и в фашизм, а также критика как немецких законов, так и западных демократии и либерализма, с которыми, по мнению журнала, евреи не должны иметь ничего общего. Это была двусмысленная позиция, которую по мере усиления антисемитских тенденций Муссолини было все труднее принимать или защищать. И тем не менее еще в конце 1938 года, когда евреи в Италии уже не могли посылать своих детей в школы и итальянцы не могли пользоваться учебниками, написанными евреями, когда гражданские браки между евреями и неевреями были запрещены (фашистский режим не мог из-за соглашения с Ватиканом вмешиваться в религиозные браки), когда евреи официально теряли свои родительские права, если их дети отрекались от иудаизма, и когда евреи уже не могли служить в армии, по-прежнему находились евреи, которые тешили себя надеждой, что можно снискать расположение режима публичной демонстрацией своей приверженности фашизму и открытым отстранением от евреев, считавшихся врагами режима.