Луиджи пришел в нашу семью, когда Муссолини попросил моего дядю помочь ему во введении политики автаркии, т. е. экономической самодостаточности, в области Карбония на острове Сардиния, где он мечтал создать копию немецкого Рура. В отличие от моего отца, изучавшего юриспруденцию и агрономию, у дяди не было образования. Он прошел курс коммерции, ездил в Германию учить немецкий язык и участвовал в создании компании «Фиат», которую оставил, когда будущий сенатор Аньелли сказал ему на хорошем пьемонтском диалекте: «В курятнике нет места для двух петухов». В начале Первой мировой войны он уже занимал высокую должность в банке «Кредита Итальяно». Призванный офицером в инженерные войска, он отличился и быстро поднялся по служебной лестнице, получив целый ряд французских, британских и итальянских орденов. Он участвовал в разработке экономической части мирного договора с Австрией и позже был замешан в крупном скандале по поводу железных рудников. Все это помогло ему встать на путь большого делового успеха, и через несколько лет он уже контролировал промышленную империю со штаб-квартирой в Триесте. Долгое время он оставался там холостяком, за которым больше всего охотились. Позже он встретил разведенную австриячку-христианку, на которой в возрасте пятидесяти лет решил жениться. С рождением двоих его детей я потерял свой особый статус, хотя всегда оставался его любимцем.

Луиджи следил с кухни за взлетом моего дяди, готовя все больше блюд для его финансовых и политических банкетов. С грустью, но без удивления, смотрел Луиджи и на падение своего хозяина с принятием муссолиниевских антиеврейских законов. Ни национальные, ни фашистские заслуги дяди, ни его запоздалое крещение не могли предотвратить конфискации в 1938 году всех основанных им фабрик. Для Луиджи, видевшего падение тронов, потеря двадцати-тридцати тысяч рабочих была естественной частью игры великих, которым он посылал на стол плоды своего кулинарного творчества. Несчастья дяди только усилили его преданность. «Когда все его бросили, — сказал однажды Луиджи в ответ на мой вопрос, почему, несмотря на расистские законы, он остался с моим дядей, — должен же был кто-то готовить ему еду».

Когда немцы вторглись в Италию в 1943 году, дядя нашел убежище в Ватикане. С освобождением Рима союзными войсками он вышел оттуда только для того, чтобы вступить в период длительной агонии. Он умер в Риме незадолго до конца войны, и его семья в ожидании освобождения Северной Италии, где она намеревалась похоронить его подобающим образом, временно поместила дядино тело в гробницу, принадлежавшую его верному повару, на кладбище Верено в Риме. Перед тем как перевезти тело на постоянное место на семейном участке в Триесте, Луиджи попросил меня сопровождать его. Мы договорились встретиться на пьяцца дель Эзедра, в кафе под портиком с колоннадой, где Луиджи обычно играл в карты со слугами других римлян. Я был еще в британской военной форме, которая производила впечатление на этих поваров и слуг, привыкших подавать перчатки, шляпы и пальто генералам. Один из них спросил, почему на моем левом рукаве пришита шестиконечная звезда, которую немцы приказывали носить евреям в знак позора. Я объяснил им, откуда происходит моя часть, как она была сформирована в Палестине из еврейских добровольцев и почему мы выбрали себе этот бело-голубой знак с желтой звездой в центре — джентльмен по фамилии Герцль, венский журналист, полувеком ранее подал странную идею создания государства для евреев и нарисовал флаг со звездой Давида. Этот господин Герцль, сказал я, был бы поражен, увидев, как немцы, которых он во время визита кайзера в Иерусалим попросил помочь осуществить его мечту, превратились в злейших врагов евреев.

Луиджи молча слушал и наконец сказал: «Может быть, вы не поверите мне, но я лично видел этого синьора Герцля, когда тот пришел на встречу с кайзером». Его сбивчивая речь была путаной, он жевал сигару, время от времени сплевывал на мраморный пол портика и, наконец тщательно раздавив каблуком окурок, сообщил нам, как в 1898 году он, еще не достигший двадцати лет, работал мойщиком посуды у немецкого князя, сопровождавшего кайзера Вильгельма II во время его исторического визита на Святую Землю. В Иерусалиме Луиджи, как и другим слугам, приказали сесть на лошадь, чтобы сделать свиту кайзера более многочисленной и впечатляющей, когда тот въедет во врата Сиона. По приказу султана в стене Старого города был пробит специальный проход, так как кайзер отказался не только слезть с коня, но и наклонить голову, а перо его каски не проходило через арку Яффских ворот. Странная история сомнительной точности, но иерусалимские гиды обязательно рассказывают ее туристам. Проблема Луиджи состояла в том, что он не умел ездить верхом. Поэтому его посадили, хорошенько привязав, на спину осла, тихого и смирного, да еще и белой масти. Таким образом Луиджи въехал в град Давидов между двух рядов приветствующей его толпы, из которой кричали: «Мессия, мессия!» — и с хохотом показывали на него. «Я отвечал на их приветствия, помахивая обеими руками», — заключил свой рассказ Луиджи.

В трамвае, громыхавшем по направлению к кладбищу Верано, я размышлял над маленькими происшествиями, из которых складывается большая История. Луиджи, мойщик посуды у императора, воображавшего себя величайшим властелином своего времени, сейчас сидел рядом со мной, итальянским евреем в британской военной форме. В тот момент я был замешан в деятельности против британцев в Палестине, против их полуколониального режима, который поначалу поддерживал сионистскую мечту, а потом противился ей — той самой сионистской мечте, которой Герцль пытался найти поддержку у немцев, тех самых немцев, которые несколькими десятками лет позже пытались решить «еврейскую проблему» в газовых камерах. Мы с Луиджи находились в пути на кладбище, чтобы отдать последние почести останкам моего дяди, который был сброшен с высоты своего политического и финансового положения, потому что крещение не помогло ему стереть свое еврейское происхождение. Ирония состояла в том, что он лежал в могиле своего повара, пережившего и его, и кайзера, и многих других великих мира сего, коим он жарил цыплят и готовил соусы. Луиджи держал обеими руками небольшой пакет, завернутый в газету, как будто грел им руки. Это делало повара еще смешнее, потому что он, несмотря на теплую римскую погоду, был одет в толстое пальто с бархатными лацканами, на голове у него был котелок, а маленькие седые усы делали его похожим на Чарли Чаплина из фильма «Великий диктатор». Когда мы добрались до могилы, он положил пакет на мраморную плиту, на которой уже было высечено его имя, дата рождения и не хватало только даты смерти. Луиджи осторожно вынул из кармана изогнутую щетку с серебряной ручкой, похожую на ту, что моя мать держала на окаймленном кружевами столе в своей большой ванной комнате. Эта щетка напомнила мне о зеркале в серебряной раме, державшемся на двух красивых винтах, к которому мне было запрещено прикасаться, пока мама причесывалась, потому что малейшее колебание зеркала вызывало у нее морскую болезнь. Я стоял недвижимо, завороженный видом ее прекрасного лица, которое не имело ничего общего с изуродованным раком лицом той, чьи глаза я закрыл теплым весенним утром в иерусалимской больнице.

Мать времен моего детства всегда вспоминается мне одетой в длинное декольтированное вечернее платье с шелковой розой (я до сих пор храню ее в ящичке из сандалового дерева), приколотой сапфировой брошкой. Это был один из тех немногих случаев, когда отец был вынужден облачиться во фрак, чтобы сопровождать ее на гала-концерт в туринский театр «Реджо». В тот раз, за несколько лет до того, как отец обанкротился, наш кучер, а теперь шофер, Виджу позволил мне в ожидании родителей сидеть у него на коленях и держать руль. Все, что осталось от этого шикарного «Фиата-509», — это ящичек из красного дерева, где моя мать держала два флакончика духов, баночку с нюхательной солью и маленькую щетку, которой она смахивала перхоть с отцовского воротника перед тем как выйти из машины. Теперь Луиджи таким же образом смахивал с могильной плиты листья и пыль, которую можно было обнаружить только тренированным глазом.