Сидя с открытой книгой в руках, Анна не видела четких черных букв. Она видела лицо Энтони, дорогого, милого Тони, замужество с которым казалось неизбежным. Они знали друг друга с детства, и сколько она себя помнила, все вокруг полагали, что они созданы друг для друга. И они сами, не говоря друг другу об этом ни слова, тоже так считали. В прошлом году, когда ей стукнуло двадцать два года, вдруг посмотрев однажды на своего друга с его добродушной улыбкой, неизменной любезностью и бескорыстием, Анна поняла, что не может выйти за него замуж. Какая-то частичка ее души жаждала той безмятежности и безопасности, которую он мог ей дать, но это была слишком малая частичка, и Анна сказала Тони о своем решении.

Лучше не вспоминать, как он расстроился. Это были нелегкие времена. Мать была очень опечалена. «Дорогая, – театрально говорила она каждый Божий день, – вы так подходите друг другу». «Оба такие скучные», – слышалось Анне. Мать умела обидеть. Дочь старалась не обращать внимания. Она росла, постоянно испытывая на себе все прелести неуемного, буйного характера матери, которая относилась к ней с чрезмерной заботой, доходившей иногда до страшно обременительной мелочной опеки. Но в глубине души она понимала, как мать любит ее, и знала, что никогда не станет ей врагом.

Анне не хотелось расстраивать мать, рассказывая ей о своих трудностях, сомнениях. Нужно было справиться самой. Очевидно, она не создана для любви, если не смогла заставить себя полюбить такого человека, как Тони, человека, который был так добр и заботлив. Скорее всего, причина только в ней.

Окрестности Брайдвуд-хауса были восхитительны. Ухоженные, выхоленные, словно над ними работали бесчисленные садовники, поляны в летнем огне цветов: желтых, красных, синих, разбросанных в яркой зеленой траве живописным ковром. Ряды подстриженных деревьев, аллеи, так же безупречно ухоженные, с бесчисленными каменными ступеньками и фонтанами на лужайках.

Анна, проведя здесь девять месяцев, не переставала удивляться и восхищаться. И дело не только в размерах дома и усадьбы, хотя она и правда не видела раньше ничего подобного, просто все вокруг радовало глаз.

Однако хозяин всей этой красоты, пожилой джентльмен Джулиус Коллард, обращал мало внимания на окружающий пейзаж.

Сейчас он бушевал по поводу своего сына, от которого неожиданно получил письмо. Анна почти не слушала его, не придавая особого значения этому событию. Проработав здесь столько времени, она, казалось, знала его сына так же хорошо, как себя, и все, что она слышала о нем, отнюдь не было приятным.

– Кто он, собственно говоря, такой! – недовольно ворчал пожилой человек в инвалидном кресле. – Ни одной весточки за столько лет! Ни письма, ни даже рождественской открытки. И вдруг информирует, – информирует меня! – что надумал приехать! Нет, о чем он думает! Ответь мне?

Анна улыбнулась, глядя на седой затылок, и тут же услышала уже в свой адрес:

– Прекрати улыбаться!

– А как вы узнали, что я улыбаюсь? – Если бы он мог повернуться и взглянуть на нее, то обязательно сделал бы это, но годы брали свое. Тело сделалось непослушным, хотя Джулиусу было только семьдесят лет.

– Не пытайся переменить тему!

– Я и не пытаюсь, возразила она, направляя инвалидное кресло к его излюбленному месту у фонтана. – Такое прекрасное утро. Зачем же раздражаться и портить его?

Подъехав к скамейке, она остановилась, села и подставила лицо солнцу.

Анна была высокой стройной девушкой с той белой кожей, которая совершенно не загорает. Обычно она надевала на утренние прогулки соломенную шляпу с широкими полями, но сегодня забыла ее, и было очень приятно ощущать на лице тепло солнечных лучей, хотя кожа и могла от этого покраснеть.

Джулиус Коллард был стар и одинок. Он давным-давно рассорился со своим единственным сыном, остальные родственники уже умерли.

Поначалу симпатия к нему и чувство юмора помогали Анне справляться с его несносным характером, но теперь они привыкли друг к другу. Она полюбила старого чудака и знала, что нравится ему, хотя время от времени доставалось и ей.

– Не хочу видеть его! – Голубые глаза сверкали от гнева. – И на порог его не пущу, натравлю на него собак.

Он, конечно, перепугается до смерти, едва увидит двух наших беззубых и слепых чудовищ.

– Нужно было отделаться от этого бездельника давным-давно, – пробурчал Джулиус. – Но я был старым сентиментальным дураком и теперь расплачиваюсь за свою близорукость. Ладно, натравлю на него Эдну.

– Это будет лучше. – Анна улыбнулась. Эдна, главная экономка, была куда яростнее этих собак. Когда дело касалось ее самой, она становилась настоящим драконом.

Чем бы ни была вызвана вражда между отцом и сыном, Джулиус, ругая его, никогда не называл причины, видимо, не желая вспоминать прошлое. В доме не хранились фотографии младшего Колларда. Был он высоким или низким, толстым или худым, блондином или брюнетом? Она не знала. Мысленно Анна нарисовала себе его портрет: лет сорока с небольшим, полноватый, как всякий преуспевающий мужчина, любитель вкусно поесть и выпить. Точно она знала лишь, что он надменен и груб – об этом говорили все. Вполне возможно, теперь он просто уставший, заваленный делами бизнесмен, слишком гордый, чтобы вернуться в родной дом. Кто знает? Может быть, он женат и у него двенадцать детей. Джулиус никогда об этом не рассказывал, а она не спрашивала, зная, как иногда раздражает и бывает неприятно чужое любопытство. Анна еще хорошо помнила алчное любопытство некоторых своих так называемых друзей, которые пытались выведать подробности ее неудачной личной жизни. Они называли это заботой, но она прекрасно знала, как обстояло дело в действительности. Почему – то многие люди не могут сдержать своего любопытства к чужой беде.

Джулиус не расставался с письмом сына весь день, и когда в десять часов вечера Анна укладывала его в постель и уже собралась выйти из спальни, он достал письмо и с хмурым видом помахал им в воздухе.

– Конечно, в моем возрасте не стоило бы так реагировать, проворчал старик. – Нужно относиться к вещам проще, не принимать все так близко к сердцу. Да ты и сама знаешь и твердишь мне о моем артериальном давлении при всяком удобном и неудобном случае.

– Подобные разговоры и раздражение не идут вам на пользу, – мягко сказала она. – Может быть, он и не приедет. Разве в письме сказано, когда он собирается приехать?

– Эдвин не так многословен. Наверное, знает, тогда я позабочусь, чтобы дом был заперт и заколочен. Он написал лишь какую-то чепуху – якобы хочет обсудить со мной какие-то дела. Что можно обсуждать по прошествии стольких лет? Двенадцать лет, если точно. Что нам обсуждать?

Анна нахмурилась и ненадолго задумалась.

– Кто знает? Во всяком случае, не следует особенно беспокоиться. Даже если он приедет, я уверена, вы найдете его совершенно не таким, каким запомнили. В конце концов, люди меняются. Жизнь перемелет кого угодно.

– Прекрати философствовать. Ненавижу, когда люди начинают философствовать на пустом месте.

Она рассмеялась и ласково похлопала его по руке.

– Спите. Желаю вам проснуться в лучшем настроении.

Анна спустилась в гостиную и, уютно устроившись в уголке дивана с книгой в руках, закрыла глаза. Эти вечерние часы стали приятной привычкой. Подруги, с которыми она регулярно виделась по выходным, постоянно спрашивали, как она может после Лондона жить в заточении, в деревне. Они не понимали, какое спокойствие царит в Брайдвуд-хаусе, как хорошо гулять на чистом, свежем воздухе, когда вокруг нет машин. В Лондоне она проводила немало времени, навещая подруг. Большинство ее подруг работали в больших переполненных лондонских больницах, и она прекрасно знала, от чего уехала, хотя, говоря по правде, ее работа в больнице не была столь уж обременительной. Просто личные причины перевесили. Может быть, со временем начнет скучать по больничной суете и вернется. Но сейчас она прекрасно ладила со своим подопечным, да и все остальное подходило как нельзя лучше.