Еще мы спускались на Главную, когда нам хотелось схватиться с франко-канадцами. Лучше всего для таких дел, как помнится, подходила зима.
Зимой можно было швыряться снежками, в которые закатывались ледышки или замерзшие конские катыши, а так как темнело рано, улизнуть от преследователей было проще простого. Однако вскоре мы разработали такие приемы боя, которые служили нам верой и правдой и по весне. Трое из наших прятались под наружной лестницей, а четвертый, малый по имени Эдди, слонялся перед домом, заманивая противника. Эдди был на полторы головы ниже всех нас. (В этом, по слухам, была виновата его мать. Она не дала вырезать ему гланды, вот почему он так и остался недомерком. И не потому, что боялась операции, а потому, что Эдди пел в хоре богатой синагоги и приносил домой тридцать долларов в месяц, а если бы ему вырезали гланды, как знать, вдруг у него пропал бы голос.) Так или не так, только Эдди в одиночку разгуливал перед домом, и стоило показаться первому франко-канадцу, как Эдди со словами: «Б…ь твоя мать!» — лягал его.
Франко-канадец, глядя с высоты своего роста на недомерка Эдди, с ходу отвешивал ему затрещину. Тут — и только тут — мы выскакивали из-под лестницы.
— Эй ты, ты что моего братишку обижаешь?
И, не давая франко-канадцу оправдаться, наваливались на него.
При всем при том такие и тому подобные потасовки объяснялись скорее скукой, чем национальной неприязнью, хотя и сказать, что национальных проблем на Главной не существовало, нельзя.
Главная была не только улицей бедноты, она служила также и разделительной чертой. Ниже нас по склону жили франко-канадцы. Выше, куда выше по склону, — англосаксы, их мы побаивались. На самой Главной вперемежку селились итальянцы, югославы и украинцы — их мы настоящими христианами не считали. К франко-канадцам — а с ними мы враждовали — мы относились не без приязни. Они были такие же бедные и темные, как мы, так же обильно плодились и так же плохо говорили по-английски.
Оглядываясь назад, я понимаю: мы не находили общего языка с франко-канадцами, потому что, отпихивая друг друга, лезли из кожи вон, чтобы добиться признания у англосаксов, и в этом коренилась наша беда. Их стереотипам мы противопоставляли свои. Если многие франко-канадцы верили, что евреи с улицы Св. Урбана лишь прикидываются бедными, а на самом деле богатеи из богатеев и воротилы черного рынка, то в моем представлении типичный франко-канадец — это вечно жующий жвачку охламон. С расчесанными на прямой пробор сальными волосами, тонюсенькими усишками. В мешковатых, подтянутых под самую грудь брюках, зауженных книзу так, что не понятно, как он ухитряется просунуть ноги в штанины. Франко-канадец — это обормот, из-за которого твоему дяде приходится часами торчать в комиссии по выдаче лицензий на торговлю спиртным, потому что он никак не может сложить три цифры; если же франко-канадец служит на таможне, он никогда не знает, какой тебе нужен бланк. Более того — лицензии ли он выдает, служит ли на таможне или состоит на какой-либо другой государственной службе, — места эти он получил лишь благодаря тому, что приходится троюродным братом нотариусу из глубинки, который уже не один десяток лет обеспечивает «Union Nationale» [83]голоса всей деревни. Те из франко-канадцев, которые не получили государственных постов, работали дорожными полицейскими, и, если один из них останавливал тебя на шоссе, прежде чем дать ему права, требовалось приложить к ним два доллара.
Трудности военного времени, похвальная склонность протестантов обходиться тем, что есть, пошли на пользу как евреям, так и франко-канадцам. Евреям, у которых не было траурной каймы под ногтями, разрешили преподавать в протестантских школах, а франко-канадцы, прозябавшие в захудалых клубах и на провинциальных пустырях, прорвались в Международную бейсбольную лигу. Жан Пьер Руа в какой-то год выиграл двадцать пять игр за «Монреаль ройялз», а совсем молодой парнишка Стэн Бреар — он был хороший шортстоп, но уж очень фигурял — играл у них целый сезон. Насколько помню, все спортсмены из франко-канадцев, о которых мне доводилось слышать, были легкоатлетами. Имелся, правда, и отличный хоккеист Морис Ришар, а также изворотливый мухач Дав Кастилу, ну и, конечно же, всеобщий любимец — борец Ивон Робер, который неделю за неделей клал на обе лопатки блондинистых англосаксов в «Форуме».
Если не считать уличных потасовок в детские годы и того, что вычитывал из колонок спортивных новостей, я знал о франко-канадцах, лишь что они — шуты гороховые. Один наш учитель — он был шотландец — любил потешать класс, читая написанные на франко-канадском диалекте — нам казалось, он мало чем отличается от ломаного языка дяди Тома, — стихи Уильяма Генри Драммонда «Малыш Батист» [84].
Вообще-то если мы кого и недолюбливали, и побаивались по-настоящему, так только англосаксонских протестантов. «Что у них на уме, у этих кислых рож, — говорили наши, — разве их понять?» Мы сознавали, что это их страна, ну а перепейся они, как знать, что они выкинут?
Мы, те, кто жил по соседству с Главной, были грубиянами, забияками. Плюс к тому — зазнайками. И тем не менее стоило явиться самому ничтожному, жалкому пожарному инспектору страховой компании, и даже самый нахальный торговец с нашей улицы лез за десяткой или бутылкой, отвешивал поклон и именовал его не иначе как «сэр».
После школы мы бегом бежали вниз, на Главную, — сразиться в бильярд на Рейчел или на Маунт-Ройял. В те дни, когда мы решали прогулять школу, мы садились на пятнадцатый трамвай и ехали до улицы Св. Екатерины — и каких только развлечений там не было. Хочешь — играй на автоматическом бильярде, хочешь — смотри допотопные фильмы со стриптизом за пять центов в «Серебряных утехах». А нет — так смотри в «На полдороге» или в «Хрустальном дворце» программу из двух фильмов, и вдобавок к ней можешь перед кино поглазеть на танцевальные номера с полураздетыми девушками — за все про все тридцать пять центов. На этом перекрестке Главной кишмя кишели бродяги, попрошайки и проститутки. По обеим сторонам улицы круглосуточно сдавались «Комнаты для туристов», здесь все пропиталось запахом жаренной на прогорклом масле картофельной стружки. Грубые, небритые парни в ковбойках кучковались у дверей забегаловок и дешевых кафешек. В воздухе пахло насилием.
Помнится, нас всегда старались отвадить от Главной. Наши деды и бабки, отцы и матери приплыли сюда в трюмах из Румынии или на пароходах, предназначенных для перевозки скота, из Польши с пересадкой в Ливерпуле. Не успев толком развязать узлы и распаковать фибровые чемоданы, они уже обдумывали, как устроить лучшую, более интересную жизнь для нас, детей, рожденных в Канаде. Главная сойдет для них, но не для нас — вот уж нет, и надо неустанно бороться за то, чтобы выбраться отсюда, твердили они изо дня в день. Главная сойдет для лодырей, пьяниц и (Боже упаси!) неудачников.
В предвоенные годы нашим идеалом — и тут мы мало чем отличались от любого гетто Америки — был доктор. Доктор — без особых на то оснований — считался верхом учености и изыска. В ту же пору начался слишком хорошо знакомый, мучительный процесс отчуждения рожденных в Канаде детей от родителей-эмигрантов. Наши старшие родные и двоюродные братья уезжали учиться в университеты и по возвращении обнаруживали, что родители говорят с чудовищным акцентом. Ребята помоложе, вроде меня, и то ходили в «их» школы. А там учили, что священники внесли неоценимый вклад в освоение и развитие страны. Что среди них были и герои. Однако у наших родителей были другие воспоминания, другие представления о священниках. В школе нам внушали, какой славной вехой истории были Крестовые походы, дома нам излагали кровавую подоплеку этой истории. И хотя что ни день мы в синагоге желали долгих лет жизни лорду Твидсмьюиру, нашему генерал-губернатору, многие из нас знали, что он не кто иной, как Джон Букен. С самого начала у них была своя история, у нас — своя. У них свои герои, у нас — свои.