— Монреаль — город что надо, — говорили они.

— Открытый город.

Кто-нибудь из дальнобойщиков непременно подхватывал:

— Веселый город, одно слово — Париж Северной Америки.

Впрочем, если дальнобойщик или коммивояжер был из Торонто, он, чтобы подольститься к нам, присовокуплял:

— Если в Торонто и есть что хорошее, так это дорога на Монреаль. Верно я говорю?

То, что у Танского иногда останавливаются дальнобойщики и коммивояжеры, завсегдатаи считали хорошим знаком.

— Эти парни, они знают, что к чему, — говорил Сегал.

У одних дальнобойщиков руки были в татуировках, другие жевали табак или курили самокрутки. Завсегдатаи судачили о них на идише.

— Интересно знать, и давно вон тот вот вышел из тюрьмы?

— А от вон того, у которого все лицо изрытое, так воняет, будто он сто лет не менял белье.

Дальнобойщики чиркали спичками о лоснящиеся сиденья брюк или зажигали их щелчком ногтя. Они умели плюнуть на пол с таким наглым шиком, что в результате завсегдатаи начинали чувствовать себя в заведении «Танский. Табачные изделия и напитки» не в своей тарелке.

— Ручаюсь, вон тот, лопоухий, досчитает до двадцати, только если скинет ботинки.

— Вы одного не понимаете, — качая головой и хмуро посасывая трубку, убеждал их Такифман, — по статистике они счастливее нас. Им что, нужно, чтобы их дети поступили в Макгилл? Да они каждые девять месяцев, как по часам, рожают ребятенка. Зачем? А затем, что им платят пособие по многодетности, вот зачем.

Когда завсегдатаи вели такие разговоры, всячески принижая более крупных, бравых мужчин, Танский смотрел на них с укоризной. Он тактично искал пути сближения с дальнобойщиками. Нашими братьями, франко-канадцами. Покоренными, угнетенными.

Глядя поверх очков, Танский говорил:

— Стыд и позор, ну как они могли так поступить с забастовщиками в Грэнби?

Или, оторвавшись от газеты, делал паузу, чтобы облизать палец, и предпринимал еще одну попытку:

— Ну как нам помочь нашим чернокожим братьям?

Откидывался на стул, ждал.

Если кто-нибудь из дальнобойщиков на это отвечал: «Чушь собачья — вот это что, все чушь», а другой с издевкой подхватывал: «У меня, приятель, своих забот по горло», Танский опускал косматую седую голову и, если ему не напомнить, забывал приправить гамбургеры горчицей и солеными огурцами. Зато, если дальнобойщики проявляли сочувствие, точнее говоря, сметку и один говорил: «Тут система виновата», а другой: «Как знать, может, после войны все переменится», он наваливал им на тарелки с верхом жаренной соломкой картошки и наливал — бесплатно — кофе, сколько влезет.

Если кто-то из дальнобойщиков ронял: «Ну что это за жизнь?» — Танский горячо откликался: «Мы можем ее изменить. Это в наших силах».

Завсегдатаи даже зимой, невзирая на ветер и снег, то и дело выскальзывали из бара и топтались вокруг гигантских трейлеров, убеждая друг друга, что, не погнушайся они во время «сухого закона» возить спиртное через границу в таких вот грузовиках, они давным-давно стали бы миллионерами, прославленными благотворителями и знаменитыми общественными деятелями.

Еще одна упущенная возможность.

Заглянув туда, ткнув пальцем сюда, завсегдатаи всякий раз останавливались — с горечью пнуть шину.

— Чтоб у тебя было столько денег, сколько бензина эти малютки сжигают за ночь.

— Для семейного человека это не жизнь.

Коммивояжеры — те дело другое. Большинство из них были, по выражению Миллера, нашего племени. Даже если ты был такой дурак, такой поц, что не мог определить по лицу, кто есть кто, если ты, как Танский, надрывая горло утверждал, что еврейских лиц не бывает, все равно ты знал, кто есть кто, хотя бы потому, что коммивояжеры, даже не присев выпить кофе, кидались звонить домой и допытывались, не торгует ли Танский флажками или игрушками, чтобы привезти подарок детям. Вдобавок они не теряли времени даром. За едой они лихорадочно листали книги заказов, грызли карандаши, складывали, вычитали, бормоча что-то под нос, и если у них был при себе товар, который мог хоть как-то пригодиться Танскому, они старались всучить его. Ну а нет — навязывали завсегдатаям костюмы или кастрюли за полцены. Среди коммивояжеров водились и шутники: они возили с собой приманки с целью завлечь франкоговорящих вахлаков из Сен-Жерома, Труа-Ривьера, Тадусака и Рестигуша. Приложи брелок для ключей к глазу — и в нем завиляет задом голая канашка. Налей сельтерскую в стакан с изображением девчонки — и смотри, как с нее спадут штанишки.

Сегал баловал всех коммивояжеров подряд одной и той же байкой, которую он, как и все свои рассказы, губил тем, что предварял ее концовку, а вся соль заключалась в ней.

— А вот эту, ну ту, которая кончается «Блумберг умер», знаешь?

— Нет. Вроде бы нет.

И Сегал, закатываясь смехом, начинал рассказ о коммивояжере, одном из наших, Блумберг его фамилия, так вот у него палка была что батон колбасы. Здоровый был, скажу я вам, ну — ломовая лошадь. Так вот, Блумберг ездил из города в город, торговал мануфактурой, всяким товаром поплоше, ну и пользовал шикс [29](монахинь в том числе) у себя на койке — она у него в заду фургона помещалась — до самой своей смерти. Так вот, другой коммивояжер, Мотька Фриш, когда Блумберг умер, тоже случился в этом Богом забытом городишке в Лабрадоре. Мотька тут же рванул в морг, где лежал на столе Блумберг, и отрезал его палку, его невиданных размеров член — хотел показать жене: иначе, думал он, она нипочем не поверит, чтобы человеку так пофартило. И вот возвращается он домой, вынимает Блумбергов член из пакета, и не успел он и рта раскрыть, а жена только глянула — и ну рвать на себе волосы, ну выть: «Блумберг умер! — вопит. — Блумберг умер!»

После чего, все еще заливаясь смехом, Сегал неизменно спрашивал:

— Сам-то ты знаешь какие-нибудь новенькие байки позабористее?

Такифман — еще один завсегдатай — тоже любил перемолвиться с коммивояжерами.

— Ну как евреям, — спрашивал он, готовясь пустить слезу, — живется в Уоллифилде [30]?

Если же кто-то из коммивояжеров ехал из Олбани [31], он ронял:

— Говорят, тамошний мэр тот еще антисемит.

— Все они антисемиты.

— Все, но не Лагуардиа [32].

— Лагуардиа, нью-йоркский Лагуардиа, — это первый класс.

Коммивояжеры — те перед отъездом просили дать им на сдачу доллар-другой серебром и скрывались в телефонной будке.

Облезлая бурая телефонная будка Танского была неотъемлемым атрибутом нашей округи. Многие из тех, у кого не было своего телефона, пользовались ею, чтобы вызвать врача: «Лучше выложить пять центов здесь, чем быть в вечном долгу перед этим выжигой с нижнего этажа». Кое-кто пользовался будкой, чтобы провернуть втихаря какое-нибудь дельце или чтобы не ссориться по субботам с папашей, застрявшим в каменном веке. А при спаренном телефоне — чтобы позвонить в общество взаимного кредитования с просьбой о беспроцентной ссуде или дезинсектору. Парни вели непредназначенные для чужих ушей разговоры с подружками — к ним завсегдатаи были особенно строги.

Днем, между двумя и четырьмя, телефоном завладевали игроки на бегах. Одному из них, Сонни Марковицу, ежедневно звонили ровно в три. Трубку неизменно брал Нат.

— Добрый день, — говорил он. — Контора по продаже недвижимости Морроу. Вы хотели бы поговорить с мистером Морроу? Минутку.

Марковиц хватал трубку и заполошно тараторил:

— Хорошо, что ты позвонила, кисуля. Но сейчас у меня встреча с важным клиентом. Да, золотко. А то нет. Как только вырвусь. Hasta la vista [33].

Нетерпеливые абоненты еще в незапамятные времена поотколупывали краску с одной из стен будки. Другие исписали оголившийся металл похабными надписями. Один — ему не удалось заманить Молли на свидание — накорябал на стене ключом: «Молли-зараза, у нее никому нет отказа». Внизу Мэнни приписал: «У меня тоже» — и присовокупил номер своего телефона. Рисунки чаще всего были порнографического и к тому же хвастливого содержания, большинство надписей — вполне нехитрого свойства: