Мы начали поочерёдно хвастаться красавицами, которые нам не дали. Среди них были известные актрисы, журналистки, модели.

И вдруг у Сашки на этом градусе высочайшего желания самовыражения, которое свойственно только людям одарённым, блеснули загадочные озорнинки в глазах:

— Знаешь. Я тебе сейчас расскажу одну историю. Может, когда-нибудь по ней снимешь фильм. Только не ссылайся на меня. Моей жене будет эта история неприятна. Она, кстати, у меня очень хорошая. Поэтому пресса о нас и не пишет, что у нас всё в порядке, — писать не о чем. И я ей — сейчас скажу правду, в которую хочешь верь, хочешь не верь. — но я ей не изменяю! Об этом тоже никому не говори. А то многие меня уважать перестанут. Так вот слушай.

Эта история произошла со мной во время гастролей в Израиле в начале 90-х. Ты же сам не раз в Израиле гастролировал, знаешь, что это такое. Каждый день концерты, причём в разных городах. Ни дня простоя! Жил я тогда в гостинице «Карлтон» в Тель-Авиве. Для нас, бывших советских, четырёхзвёздочный «Карлтон» казался восьмизвёздочным. Бассейн на крыше, в бассейне голубая вода, вид из окна на закатное солнце, которое, как раскалённый батискаф, каждый вечер медленно опускалось за горизонт Средиземного моря… С крыши виден Тель-Авив, море, пляжи со множеством кафе. Чувствуешь себя героем голливудского фильма!

В какие-то города приходилось ездить подальше — километров за 200, а какие-то находились рядом с Тель-Авивом. Платили тогда мне за каждый концерт, не сочти за хвастовство, 1500 долларов. После той павловской реформы, когда все бабки пропали, не мне тебе рассказывать — большие деньги! Концертов было запланировано 15. То есть заработать я должен был 22500 долларов. И вдруг, извини за это грубое слово, импресарио, который меня возил по Израилю, заявил, что его расходы значительно больше, чем он предполагал, и платить он будет только по 500 долларов. Импресарио был из наших эмигрантов, то есть ворюга отъявленный. Нет-нет, не всех эмигрантов я считаю ворюгами, но гастрольными импресарио становились именно ворюги. Им казалось, так легче всего заработать: пригласил из России какую-то звезду, собрал под неё бабки, и вроде как жизнь удалась. По глазам твоим вижу, что ты всё это тоже проходил.

— Причём не только в Израиле, но и в Америке. От меня мой импресарио в последний концерт сбежал со всем гонораром за все концерты.

— Суки редчайшие! Я тогда чуть в морду своему не дал. Эх, если б в России. А тут сам понимаешь: страна чужая, полиция меня не знает, а эти же бывшие наши негодяи наблатыкались, чуть что сразу в полицию сообщать. Правда, до полиции бы дело не дошло, поскольку налоги с билетов он не платил и заявить на меня означало погубить самого себя. Но и я не мог на него пожаловаться. Я сам гастролировал без разрешения на работу. Если б местные власти об этом узнали, мне путь в Израиль был бы закрыт на всю оставшуюся жизнь. Понимая ситуацию, я предупредил этого прыща, которого звали Паша, что если он завтра же не выдаст мне деньги за все концерты, будущие и прошедшие, то продолжать гастроли отказываюсь! За свой счёт возьму билет обратно в Россию, улечу и во всех газетах о его гнусной личности живописую в красках — журналисты на скандал падки! Сразу схватятся за тему «Обокрали звезду!». Сенсация! Никого из тех звездищ, на ком можно заработать бабло, он уже не заманит в его райский, как он считал, Израиль. И что этот подонок придумал, как ты думаешь?

— А что мне думать, у меня у самого подобная история была: решил тебя в ответ попугать местными бандитами?

— Точно! Я смотрю, наши биографии сходятся. Причём, как ты помнишь, местными бандитами в то время были бандиты наши, сбежавшие из Союза. Они пытались на своих «новых родинах» организовать собственную новую мафию. В те 90-е годы наши пацаны весь мир воспринимали как Россию и начали во многих закоулках земного шара беспредельничать. Тем более в Израиле, который благодаря миллионам русских эмигрантов на глазах превращался в союзную российскую республику с западным тюнингом. Правда, вскоре израильские власти объединились со своей родной мафией и быстро нашенских кого покромсали, кого в армию призвали, кого заставили играть по установленным правилам израильского беспредела, а не российского.

Я понимал, что Паша на моих концертах заработал достаточно денег, раз его начали крышевать наши беспредельщики, и категорически потребовал встречи с ними. Расчёт мой был следующий: крыша наверняка из нашенских, значит, меня знает. Ты же помнишь, пацаны всегда нас, звезд, обожали. Дружба с нами для них была пропуском в «высший» свет. Думал, поговорю с крышей, приглашу на концерт «крышину» жену, детей… Может, кто из родственников в России остался. На какие-то интересные съёмки свожу — у меня тогда новая телевизионная программа появилась — в общем, поставил Паше конкретное условие: в течение двух дней встреча «на высшем уровне». Иначе сорву гастроли, и крыша с ним самим расправится.

Разговор этот у нас состоялся уже почти ночью в лобби гостиницы. Паша обнаглел до того, что начал на меня кричать, материться. Порой весьма образно, мол, местные кореша меня подвесят за ноги в каком-то из пыльных чердаков Тель-Авива, и тогда я пойму, что Израиль — это одно, а Россия — другое. Что здесь я его раб, он меня купил, и я должен делать то, что он мне прикажет. Короче, я опять еле сдержался, но волосы от ярости у меня шевелились даже в подмышках. Я ведь его мог уложить с одного удара. В детстве я не был боксёром, я был драчуном. А в драке перед драчуном бессилен даже боксёр. Раз по пьянке на спор схлестнулись мы с одним каратистом. Он долго бегал вокруг меня, дрыгал ногами, пока я не дал ему стулом по башке, а потом не врезал ногой по яйцам. Но тут я действительно был не в России. В России Паша бы так со мной не разговаривал, прекрасно понимая, что там я его не стулом бы огрел, а диваном, на котором сидел в четырёхзвёздочном «лобби».

В общем, в довольно поганом настроении я поднимался в лифте на свой престижный четырнадцатый этаж, злой, недовольный тем, что согласился на эти гастроли, что меня заманили, как последнего лоха, а потом развели.

И вдруг. случилось то, что повлияло на меня, моё творчество, на всю оставшуюся жизнь. Если бы за историю, которую я тебе сейчас рассказываю, взялся какой-нибудь известный режиссёр, могло бы получиться неплохое фестивальное кино, эдакое кино «не для всех». Но без лишнего умничания, как это часто бывает в фестивальных якобы шедеврах.

— Ну, ты заинтриговал. Давай уж рассказывай. Только сначала выпьем для лучшего моего восприятия и твоего самовыражения.

Мы сидели с Сашкой в одном из самых дорогих ресторанов Москвы. Мы могли себе это позволить. Два пожёмканных юностью плейбоя вспоминали те счастливые годы, когда их пожёмкали. Однако несмотря на пожёмканность, мы ещё могли иногда позволить себе выпить. А то и напиться! Редко, конечно, но всё-таки. Разве это не счастье, когда в жизни уже многое понимаешь, а здоровье ещё не всё потеряно?

Русский человек, когда выпьет, становится ещё более остроумным. Более того, у него есть такая стадия опьянения, когда особенно хочется творить. И творчество это проявляется в застольных рассказах о собственной жизни. Застольные творения бывают гениальными! Да, они приукрашены, художественно привраны. Зато это — настоящие произведения искусства. В тот вечер Сашка мне рассказал историю, которую, как он сам признался, никому раньше рассказывал.

НАША МАША

Я попытаюсь по памяти изложить то, что рассказал мне Сашка, естественно, опуская некоторые из его ярких оборотов по причине того, что эту книжку могут читать и дети тоже. Хотя я попросил бы родителей своим детям её не давать. Жалко искажать истинную мужскую родную речь, особенно когда она передаёт чувства восторженные, сильные, незабываемые… Русский язык без крепкого словца, как арабская кухня без специй, как безалкогольная водка. Сашкин рассказ я запомнил достаточно хорошо, во-первых, потому что у меня профессиональная память, как у человека, которому приходилось запоминать много текстов для сцены. Во-вторых, — что греха таить? — я иногда, не называя Сашкиной фамилии, пересказывал эту историю в компаниях близких мне друзей.