— Ты менее всех виноват в сегодняшнем несчастье! Возьми моего коня и беги!

Но консул отвечал, что ни живым, ни мертвым не покинет своих воинов, что не хочет вновь быть осужденным народом или пытаться оправдаться, сваливая вину на своего коллегу. Он просил передать римлянам, чтобы они укрепляли город, а Фабию, что он сделал все, чтобы избежать битвы. Но тут налетели враги и похоронили консула под тучей дротиков, а Лентула унес конь ( Liv., XXII, 49 , 6–12; Plut. Fab., 16;ср. Polyb., III, 116 , 2).

Кроме Эмилия, пали оба консула прошлого года, «люди доблестные и в битве показавшие себя достойными сынами Рима» ( Polyb., III, 116 , 11), и Минуций, начальник конницы при диктаторе Фабии. Спасся бегством лишь консул Варрон, «человек постыдно бежавший и власть свою употребивший во вред собственной родине» ( Polyb., III, 116 , 13). Это был решительный и страшный удар. Италия дрогнула и почти вся перешла к врагу, «совершенно разочаровавшись в том, что римляне смогут восстановить свое положение» ( Orosius, 4, 16 , 10; Liv., XXII, 61 , 10–12; Polyb., III, 118 , 2–4). Перед лицом врага римляне остались совершенно одни. Поля были выжжены, почти все боеспособные мужчины вырезаны. Во всем мире их похоронили. Царю македонян Филиппу шепотом сообщили во время Немейских игр, что римляне сокрушены ( Polyb., V, 101 , 5–10). Магон, брат Ганнибала, поспешил в Карфаген с радостной вестью. Он доложил в Совете о полной и решительной победе и при этом сделал картинный жест. Он велел внести огромную амфору и высыпал ее содержимое на пол. К изумлению карфагенян из сосуда посыпались золотые кольца. Золотому потоку не было конца, он покрыл весь пол огромного храма. Такие кольца, сказал тогда Магон, носят в Риме только сенаторы и всадники. Можете себе представить, сколько же пало рядовых воинов ( Liv., XXIII, 11 , 7; 13 , 8).

А в Риме все обезумели от ужаса. Женщины, рыдая, носились по улицам или же часами неподвижно стояли у ворот, ожидая вестей о мужьях, братьях, сыновьях. Сенат попробовал собраться, но отцы ничего не могли понять, ибо в ушах их звенели отчаянные стоны женщин. Страшное горе и страх нависли над городом. Ганнибала ждали с минуты на минуту. Вот тут-то и помогла выдержка Фабия. Он всех утешал, ободрял, казался прямо-таки воплощением власти и силы ( Plut. Fab., 17). Ему удалось организовать некое подобие обороны Рима. Он запер ворота, женщинам велел сидеть дома и не тревожить народ своими воплями. А через месяц пусть снимают траур и, как велит долг, усердно молят богов за Рим.

А Ганнибал? Где он был в эти роковые дни? Почему не пошел прямо на Рим, как предполагал Эмилий Павел, да и все римляне? Он не двигался с места, по-видимому, спокойно ожидая, когда явятся к нему римские послы с мольбой о мире. Но послов не было. Наконец он сам отправил в Рим вестника для переговоров. У ворот его встретил ликтор с приказанием немедленно покинуть территорию города ( Dio., frg. 36). Ганнибал ошибся. Никто и не помышлял о мире. «Невзирая на понесенные в битвах тяжкие поражения, на потерю чуть не всех союзников, на то, что с минуты на минуту опасность угрожала самому существованию города, невзирая на это, сенаторы… не забыли веления долга. …И Ганнибал не столько радовался победе, сколько изумлялся и унывал при виде несокрушимого мужества, какое эти люди проявили в принятом решении» ( Polyb., VI, 58 , 7–13).

В то время как Гамилькар Барка сражался в Иберии, лелея замыслы войны с Римом, в те дни, когда он учил сыновей вечной ненависти к Риму, в этом самом Риме родился мальчик, которому суждено было навсегда сокрушить могущество Карфагена. Его звали Публий Корнелий Сципион (род. около 235 г. до н. э.). ^{6} Он происходил из знатнейшего патрицианского рода. Замечательно, что далекие предки его и по отцу, и по матери были этруски. ^{7} Отец его был тот самый Публий Корнелий Сципион, который первым из римлян встретился с Ганнибалом и потерпел от него поражение, когда тот спустился с Альп. О матери же его, Помпонии, мы знаем лишь, что она была набожна и постоянно обнимала алтари богов, моля за Публия и его младшего брата Люция. ^{8} Больше ни братьев, ни сестер у Сципиона не было.

Нам ничего не известно о детстве Публия. Достоверно лишь, что жили его родители небогато. Дом их стоял близ Форума на Тусской улице за Старыми Лавками. Едва Сципион успел снять детскую тогу — торжественный обряд этот совершается в 16 лет, — как началась Ганнибалова война. Вместе с отцом он участвовал в битве при Тицине. «В то время Публию шел семнадцатый год отроду, и он впервые явился на поле сражения» ( Polyb., X, 3 , 4). Консул дал ему для охраны отряд конницы. Битва, как мы помним, была несчастлива для римлян. Самому консулу угрожала смертельная опасность. Вот как рассказывал об этом Полибию лучший друг Сципиона Гай Лелий: «Публий во время сражения увидел, что на отца его напали два или три неприятельских всадника; первым решением его было послать свой отряд на помощь отцу; но устрашенные многочисленностью неприятеля воины его некоторое время медлили, и он… один с изумительной отвагой понесся на врагов, окруживших его отца. Тогда должны были броситься в битву и прочие воины; неприятели в ужасе бежали, а чудесно спасенный Публий (имеется в виду консул. — Т. Б.) тут же, в присутствии всех, назвал сына своим спасителем» ( Polyb., X, 3 , 4–6). То были не просто горячие слова благодарности и восхищения. За ними крылось обещание необычайных почестей.

Тот, кто на поле боя спас гражданина, удостаивался самой большой чести, о которой только мог мечтать римлянин. Его увенчивали дубовым венком, высшей наградой воина. Где бы ни появился человек в таком венке, перед ним почтительно вставали знатнейшие сенаторы. Ему предоставлены были первые места на всех зрелищах. Он свободен был от общественных повинностей, и его окружало всеобщее благоговейное уважение ( Plin. N.H., XVI, 1–14). А «спасенный всю жизнь чтит своего спасителя, как отца, и обязан угождать ему во всем, как родителю» ( Polyb., VI, 39 , 6). Многие стремились к подобной чести, но немногие ее получали, ибо тут бесполезно было привлекать свидетелей. Нужно было только одно: чтобы спасенный объявил тебя своим спасителем ( Plin., ibid.). Между тем консул Сципион во всеуслышание назвал сына своим спасителем и посулил ему венок «двойной славы, ибо дал ему его император [27]и вместе отец, которого он вырвал у самой смерти» ( Val. Max., V, 4 , 2). И тут Публий совершил один из тех странных, необъяснимых поступков, которые так поражали его современников: «он отказался принять венок от отца» ( Plin. N.H., XVI, 14). Многие разумные люди не захотели верить подобной нелепости: чтобы человек добровольно отказался от награды. Если консулу угрожала смертельная опасность, говорили они, и если нашелся герой, который кинулся в самый ад и избавил его от гибели, то это, конечно же, был какой-нибудь раб, а его, естественно, никак не могли наградить дубовым венком. До Сципиона, несомненно, доходили подобные слухи, но он, по-видимому, считал ниже своего достоинства что-нибудь отрицать и доказывать. Поэтому и по сей день историки недоумевают, кто спас консула, сын или раб. ^{9}