В чем заключались полномочия народа, это из сохранившихся источников не совсем ясно. Известно только, что к III веку до н. э. он приобрел большую власть ( Polyb., VI, 51 , 6–7). Народное собрание представляло собой буйное и шумное сборище, легко впадавшее в ярость и отчаяние. Площади звенели от беспорядочного гула, криков женщин и детей, которые вместе с мужчинами принимали участие в политической жизни города ( Polyb., XV, 30 , 9–10).
«Насколько славной была военная мощь Карфагена, — пишет Юстин, — настолько же его внутренняя жизнь была полна раздоров» ( XVIII, 6, 10). Совет раздираем был распрями. Знатные люди ненавидели друг друга, и ненависть эта передавалась из поколения в поколение. Они придумывали друг для друга различные коварные ловушки, пускали в ход самую черную клевету, чтобы привести своего противника на крест — то была обычная казнь в Карфагене — или натравить на него толпу. Пунийцы обладали пылкими страстями и легко впадали в бешенство, чем и пользовались ловкие демагоги. Народ подымал тогда вопль, люди катались по земле, рвали на себе одежду и царапали лицо ногтями. Сбегались женщины и дети и яростно вторили их воплям и проклятьям. Наконец, вся эта бешеная толпа, где кроме финикийцев выделялись люди с курчавыми, как у негров, волосами и приплюснутым носом, в исступлении кидалась вперед, и горе тогда вельможе, который попался бы ей на глаза. Его мигом разрывали в клочья или побивали камнями.
Вот описание одной такой вспышки ярости, которую некий знатный человек Ганнон разжег и направил против своего врага полководца Газдрубала. «Поднялся крик и шум, часть людей покинула собрание и кинулась искать Газдрубала. Он успел вбежать в отцовскую гробницу и принял яд. Они вытащили его труп, отрубили ему голову и носили ее по городу на копье» ( Арр. Lyb., 159).
Карфаген был великой империей и часто вел войны. Но они похожи были скорее на торговые операции, чем на обычные сражения. В городе не собиралось ополчение, как в Греции и Риме, граждане не защищали свою родину, честь и жизнь. Армия покупалась. За деньги нанимали наемников — греков, балеаров, ливийцев, иберов. Жизнь их ценилась очень дешево. {1} И вот буквально за день собиралась огромная грозная армия, которую можно было повести против любого врага. И карфагеняне воевали, не теряя ни одного из сограждан, пока отцы города не находили, что средств на войну затрачено чересчур много. Тогда они прекращали военные действия, чтобы возобновить их через несколько лет, когда казна опять наполнится. Они легко мирились с неудачей, а гордость римлян, заставлявшую их не отступать и никогда не признавать себя побежденными, они считали просто глупостью. Время работало на них. Они не несли никаких потерь, в то время как враг истекал кровью. Карфагеняне считали, что в этом великая сила их государства. Но Полибий полагает, что именно в этом его страшная слабость. Он говорит, что римляне все свои надежды всегда возлагают на самих себя, а карфагеняне — на наемников. Защищая свою родину, жен и детей, римляне никогда не могут охладеть к борьбе, а наемники будут сражаться только пока это выгодно ( Polyb., VI, 52 , 2–7).
Нам хотелось бы, конечно, побольше узнать о внутренней жизни великого соперника Рима. К сожалению, она покрыта непроглядной тьмой. Часто объясняют это тем, что Карфаген был сожжен дотла в 146 году до н. э., и памятники его культуры безвозвратно погибли. Но это никак не объясняет, почему вся жизнь Карфагена была окутана такой непроницаемой тайной. Пусть до нас не дошли их собственные анналы. Но греческие историки, наделенные неистощимым любопытством и удивительной наблюдательностью, могли бы нам что-нибудь поведать о нем. Отец истории Геродот объездил всю ойкумену. Он с такой живостью описывает нравы египтян, вавилонян, персов, что нам кажется, будто мы видим их собственными глазами. У него нашлось место для всех народов, даже для каких-то ливийцев, о которых известно только, что, поймав блоху, они кусают ее в свою очередь. И лишь об обычаях великой твердыни Запада он не пишет ни слова.
Прошло триста лет. За это время Карфаген захватил Сицилию, Испанию, стал владыкой моря, едва не сделался господином всего наследия Александра, и вот Полибий, свидетель гибели Карфагена, констатирует, что эллины в его время ровно ничего не знали о карфагенянах ( Polyb., I, 3 , 7–8). Этот факт, по-видимому, нуждается в объяснении.
Нам могли бы помочь проникнуть во внутреннюю жизнь Карфагена Тир, Сидон и другие финикийские города и городки, жители которых мало чем отличались от пунийцев. Но и тут нас ожидает неудача. Греки столь же упорно о них молчат, а от их культуры не дошло ничего, хотя они и не погибли в пламени пожара. Когда же лопата археолога поднимает из небытия жалкие остатки их искусства, мы с изумлением видим произведения греков, египтян, вавилонян и этрусков или грубые копии с них.
Но нам известна одна, пожалуй, самая яркая часть их культуры, которая выхвачена из мрака и словно озарена нестерпимо ярким светом. Я имею в виду финикийскую религию. Причину этого, несомненно, надо видеть в массовых человеческих жертвоприношениях, поразивших воображение современников.
Г. Масперо так характеризует финикийскую религию: «Религиозные культы Ханаана представляют собой грубую смесь кровавых и непристойных обрядов, пожалуй, даже самую грубую, какую представляли в то время другие культы». По словам Масперо, финикийцы чтили мужское божество — Баала, и женское — Астарту. «Баалы отличались свирепым и ненасытным характером; они властно требовали принесения себе в жертву не только животных, но и людей». Иногда такой кровавой жертвы можно было избежать, отдав жестокому богу часть своего тела, поэтому на праздниках Баала кровь лилась рекой. [8]Описание этого обряда есть в Библии:
«Призывали они имя Баала с утра до полудня, говоря: „Баале, услышь нас!“ И скакали они у жертвенника… И стали они кричать громким голосом, и кололи себя по своему обыкновению ножами и копьями, так что кровь лилась по ним» ( 3 Reg., XVIII, 26–28).
Но божество этим не удовлетворялось. Карфагеняне ежегодно сжигали живым человека ему в жертву ( Plin., N.H. XXXVI, 39), отдавали ему самых красивых из военнопленных ( Diod., XX, 65, I; Suid. Sardanios gelos), во время удачных войн приносили ему тысячи иноземцев ( Diod., XIII, 62, 4), а в некоторых местах стариков, достигших 70 лет: их убивали ударом дубины ( Suid. Sardanios gelos). Но всего этого Баалу было мало. Он требовал самой страшной жертвы — ему нужно было отдать своего первенца, мальчика-младенца. «Их сжигали живыми перед изображением божества, и запах их мяса утолял гнев его; звуки труб и флейт покрывали стоны страдальцев» [9]. {2} Этот ужасный обычай уже стал отмирать на родине пунийцев, в Тире. Но карфагеняне, более фанатичные и дикие, упорно за него держались. Известно, что во время осады Тира Александром Македонским пунийцы, помогавшие своей метрополии, стали уговаривать тирийцев возобновить этот старинный обычай. Ибо карфагеняне имели обыкновение «совершать кровавые религиозные обряды и прибегали к злодеяниям, как к средству исцеления. Они приносили человеческие жертвы, и даже детей, возраст которых даже у врагов обычно вызывает жалость. Они возлагали их на жертвенник, испрашивая у богов милости за пролитие крови тех, о продлении жизни которых принято молиться. Такими злодеяниями они отвратили от себя богов», — пишет один римлянин ( Justin. XVIII, 6, 11–7, 1). Тирийцы, однако, долго не решались последовать совету пунийцев и наконец, скрепя сердце, принесли в жертву одного младенца, тогда как карфагеняне приносили гекатомбы из детей. Именно этой нечестивой жертвой греки и римляне объяснили гибель Тира, от которого боги в ужасе отвернулись.