Она сказала это искренне, не просто чтобы его порадовать. Она полюбила его свиноматок весом в четверть тонны, тепло и бодрое настроение в свинарнике. Общение со скотиной, которая так много отдает, а требует взамен всего лишь еды, тепла и заботы. А еще они все такие умницы, и у каждой свои особенности, своя гордость и нрав. А новорожденные поросята такие милые, просто трудно поверить, что в одно мгновение они превратятся в громоздкие туши.

Он покачал головой, усмехнулся сжатыми губами и втянул воздух носом.

— Да уж! Морские свинки. Никогда не видел живой морской свинки. Как ты смешно рассказываешь о работе, — сказал он. — Подумать только, люди тратят деньги и оперируют морских свинок!

— Они их любят. Особенно дети. Они рыдают в голос, когда приходится усыплять их морских свинок или крыс.

— О господи! Крысы! Неужели кто-то добровольно?.. Ну да, я понимаю, дети… Я сам умудрился приручить белку, когда мне было лет восемь-девять. Она утонула в компосте. Я был совсем еще ребенком. А собаки? Помнишь, ты рассказывала о людях, которые потратили около тридцати тысяч на собаку. Ездили в Швецию и ставили ей… новые суставы, да?

— Да-да. Новые суставы. У нее была дисплазия тазобедренных суставов. И пришлось бы ее иначе усыпить, а ей было всего три года.

— Но тридцать тысяч! На суку, которая сама не приносит и ломаного гроша!

— Домашние животные — это совсем не то, что скотина, знаешь ли. Кстати, собака и тебе бы не помешала. Неплохая компания. Она бы повсюду за тобой бегала и…

— Только не сейчас. Нет, мне хватит свиней. Их общество меня вполне устраивает, — сказал он.

— Но ты же понимаешь, о чем я… Тебе будет тоскливо. Тебе и… твоему отцу.

— Ах, ему…

Он шмыгнул и вытер нос тыльной стороной ладони.

— А вы с ним говорили? — спросила она. — После Рождества? Наедине?

— Нет.

— Но ведь хутор теперь наконец-то перепишут на тебя.

Он не возражает?

— Да нет.

— Может, когда вы останетесь вдвоем, вы сможете…

— Здесь тебе не Осло. Тут о таком не говорят. И хватит об этом, — твердо произнес он.

— Но я хотела только сказать, что…

— Ох, нет, тут слишком холодно, — сказал он привычным голосом. — Мы успеем попить кофе до вашего отъезда?

Через час маленький «фольксваген», арендованный Крюмме в аэропорту, был забит до предела. Турюнн заскочила в гостиную к дедушке уже в куртке и сапогах, делая вид, что очень занята. Она уже давно оттягивала прощание, делая вид, что они просто пьют кофе, хотя Эрленд носился вверх-вниз по лестнице, выбегал во двор к машине и собирал вещи в последнюю минуту.

Дедушка держал чашку с кофе перед собой, чашка была без блюдца, на столе валялись крошки, а на коленях — кусок торта, которым она его угостила. Челюсти были на месте, и верхняя, и нижняя. Телевизор не работал, она коротко взглянула на горшки с цветами на подоконниках, купленные Эрлендом, без сомнения через пару недель они умрут. Либо от засухи, либо от чрезмерного полива. Еще можно было не сомневаться, что в следующий раз он побреется очень нескоро. И трусы переодевать не будет. «Они тут остаются одни, — подумала она, — а я просто беру и уезжаю». Но потом она подумала, что Эрленд тоже уезжает, а он им куда ближе, если вообще можно говорить о какой-то близости. Эрленд — младший брат, а она — дочь, кого совесть должна мучить сильнее? Зато Маргидо жил на другой стороне горы, так что это ему надо следить за родственниками на хуторе Несхов. Ему придется, он же им брат. Вопрос в том, как он будет им помогать, и допустит ли это Тур. Маргидо ведь не был на хуторе семь лет.

— Уезжаете? — спросил дедушка. Челюсть брякнула.

— Да.

Она наклонилась и прижалась к нему щекой. Воняло. От него пахло старым человеком, старой одеждой и старым домом, а изо рта пахло тортом и кофе. Она обнимала его впервые, он едва успел приподнять руку.

— Пока, — прошептала она. Что ей еще сказать, ей нечего ему обещать. — Всего тебе хорошего.

— Я хочу в дом престарелых, — прошептал он.

— Что?

Она выпрямилась.

— Я хочу в дом престарелых. Кто-то должен этим заняться. Не знаю, что на это скажет Тур, но я хочу.

— Поговори с Маргидо, — сказала она.

«И почему только он дождался самого последнего момента со своим заявлением, — подумала она. — Я уже не могу ничего поделать».

— Позвони Маргидо и скажи ему, — попросил он.

Она заглянула в морщинистое лицо, в глаза за стеклами очков и вдруг разглядела всю его жизнь и захотела плакать, выплакать всю тоску по потерянной жизни этого человека. Она кивнула и, не отпуская его взгляда, сдержала слезы.

— Я поговорю с Маргидо, — прошептала она. — Завтра ему позвоню.

Она погладила его по щеке, дотронулась до щетины и увидела, как его взгляд тускнеет, потом повернулась и вышла через пустую кухню, где трещала печка, полная пылающих дров, на двор. Там стоял Эрленд, сунув голову в машину, а Крюмме протягивал руку Туру, чтобы попрощаться.

— Спасибо, Тур. Все было… замечательно, — сказал Крюмме. Маленькому толстому датчанину приходилось запрокидывать голову, чтобы посмотреть крестьянину с Несхова в лицо. Датчанин, чье появление на хуторе за пару дней до Рождества совсем не обрадовало хозяина. Тур улегся спать оскорбленный, когда заметил руку Эрленда на коленке Крюмме под кухонным столом.

— Приезжайте еще, — сказал отец и отвернулся. — Может, летом. Тут летом хорошо.

— Может быть, приедем, — ответил Крюмме и горячо закивал, понимая, чего стоили Туру эти слова.

— Где бы еще раздобыть картонный тубус?! — выкрикнул из машины Эрленд. — Он же помнется!

— Кто помнется? — спросила она.

— Плакат! Я его забрал! Только сейчас решил его забрать.

— Плакат с Аладдином Сэйном [1]из твоей детской? Он же совсем пожелтел, — возразила она.

— Вот и я говорю, — согласился Крюмме.

— А я хочу его забрать! Вдруг решил. Но ведь он совсем…

— Поехали! — скомандовал Крюмме. — Ты вперед сядешь, Турюнн?

— Турюнн поведет! — сказал Эрленд.

— Поведу? — удивилась она.

— Ну да! Господи, да это просто чудо, что Крюмме добрался сюда из самого аэропорта. Рождественское чудо! Он не умеет водить, тем более по гололеду.

— Вообще-то у меня есть права, — возразил Крюмме. — Так что ты преувеличиваешь.

— И зачем они тебе? — спросил Эрленд. — Чтобы запрыгивать и выпрыгивать из такси в Копенгагене? Поведет Турюнн.

— Ладно, — сказала она. — Но ты все равно поедешь сзади, Эрленд. Потому что у тебя вообще нет прав.

Она решительно обняла отца. И так же быстро его отпустила, села в машину, схватилась за ключ, который уже торчал из замка зажигания, и повернула его. Эрленд вжался в заднее сиденье, где ему едва хватало места среди кучи багажа, который он так рьяно до этого упаковывал. На скрученном в трубочку плакате откуда-то появилась резинка, потом он и вовсе перекочевал в руки к Эрленду.

Она открыла окно и помахала, выезжая со двора.

— Тебе надо убрать снег, папа! Хутор вот-вот занесет! Пока!

Он что-то ответил, но она не расслышала, зная, что он сядет на трактор, как только они уедут. Ему нравилось расчищать снег, к тому же не придется сразу заходить в дом.

— Давай же, поехали! — попросил Эрленд. — Едем!

Все трое судорожно замахали, насколько им позволял узкий салон автомобиля. Турюнн просигналила, они миновали липовую аллею, и тут она заплакала. Она громко всхлипывала, глотала ртом воздух и не могла остановиться. Эрленд наклонился вперед и обнял ее, Крюмме накрыл рукой ее ладонь. Она съехала на обочину, когда поняла, что из дома их уже не видно. И все плакала и плакала, пока отпотевали окна и печка работала на полную катушку. Остальные двое молчали, только гладили ее по голове и обнимали за плечи.

Она достала кусочек бумаги из кармана куртки и высморкалась, но тут же снова заплакала.

— Давайте все-таки я поведу, — предложил Крюмме.

Она покачала головой и снова высморкалась.