Он запил бутерброд кофе, тот был горьким и терпким, как запах кипящей смолы. Как непохоже на воскресенье. Стоять так на кухне, впихивать в себя случайную еду и слышать вдали звон колоколов. Он сполоснул чашку и на негнущихся ногах подошел к рождественскому светильнику на подоконнике и повернул выключатель на центральной, самой высокой свечке. Светильник никогда не оставляли на ночь, чтобы дурацкое украшение случайно не загорелось; смешно, что оно вообще тут стояло, скорее для соседей, создавая иллюзию рождественского настроения на хуторе.

С зажженным светильником день показался вполне приемлемым. Вчера с матерью все было в порядке. Жаловалась только немного на головную боль и на привычную боль в коленках, из-за которой она никак не хотела идти к врачу. Он опять вышел на двор, остановился и долго смотрел на занавески. Они висели прямые, неподвижные, синие. Занавески в комнате отца тоже были задернуты, но это никого не тревожило. Было совершенно неинтересно, чем этот человек вообще занимается; правда, Тур предпочитал следить, где тот находится, чтобы не разыскивать его слишком подолгу. Совместное застолье с отцом выливалось в долгую ругань. «Он же должен что-то есть», — говорила мать. Неужели должен? А если просто перестать на него накрывать, может, он вовсе исчезнет.

Окно в ее комнате тоже было закрыто, обычно она держала его открытым, любила свежий воздух. Закрыла, потому что мерзла? Она обычно и не мерзла, говорила, что жители Трёнделага не мерзнут, во всяком случае, незаконнорожденные девчонки из южных деревень. Подняться к ней, что ли? Зайти в ее комнату, открыть дверь. А можно? Надо сначала проведать свинью. Сару. Это ее первый опорос…

Вертолет «скорой помощи» низко летел, кренясь над фьордом. Он порадовался новому звуку вместо надоевших колоколов. Однако, заметив, что вертолет направляется к хутору, слегка забеспокоился. Может, это знак? Нет, чушь собачья, надо взять себя в руки. Подумаешь, занавески задернуты, а кухня не наполнена запахом кофе и звуками радио, и подставок для яиц нет на столе. Хватит мрачных мыслей. Пусть ей уже восемьдесят, но она здорова и подвижна, как всегда, наверняка просто немного простудилась. Тур резко и решительно отвернулся от окон, шерстяной носок заскользил в деревянном башмаке, и он споткнулся, чуть не полетев носом в землю. В животе тепло защекотало от адреналина.

— Черт! — выругался он и услышал собственный запыхавшийся хриплый голос.

Вертолет приближался, и барабанящий звук превратился в грохот, низко стелящийся над мхами. Больница располагалась по другую сторону горы. Звук был слишком громкий, слишком внезапный. Вертолет висел светящимся шаром под нечетким контуром тарелки вращающихся лопастей. Кто-то больной находился внутри за металлическими стенками, среди этого грохота, наверное, там внутри раздавались плач и жалобы, протягивались пластиковые шланги, надевались кислородные маски, как он видел по телевизору. Он ясно представил себе эту картину, как следует прикрывая за собой дверь и вдыхая знакомый острый запах свинарника. Теперь осталось только забыть все, что было снаружи. Он силился забыть, хотя обычно это происходило автоматически, без напряжения. Он кивнул сам себе несколько раз, она всего лишь простужена, конечно, ей надо полежать немного, пока она не выздоровеет, и больше тут думать не о чем, здесь его должны занимать другие мысли.

Он зашел в раздевалку, скинул деревянные башмаки и, надев комбинезон, сунул ноги в резиновые сапоги. Мысли все еще блуждали, но оставались по эту сторону двери, где все запахи и звуки принадлежали ему одному. Здесь происходило самое главное, и они вместе со скотиной заставляли время двигаться вперед. Он только что прочел в журнале, что какому-то крестьянину запретили строить свинарник, потому что запах-де раздражал соседа. Сосед выращивал фрукты и боялся, что плоды провоняют свинарником. Опасался, что свиновод измажет все вокруг навозом и испортит его яблоневую идиллию. Тур понимал этого соседа. Запах яблок принципиально отличался от запаха свинарника. Хотя лично он ежедневно, только проснувшись, с нетерпением предвкушал этот теплый запах. Запахи ему нравились, запахи всегда значили больше, чем вкус во рту. Он хотел запереться в запахе свинарника, остаться в нем и чувствовать себя важным, единственным человеком в жизни животных, которых и он, в свою очередь, очень уважал.

Про коров он не забыл. Но с легкостью переключился с разведения коров на свиней, когда пять лет назад семья решила продать молочную ферму. В сельскохозяйственном журнале мать прочла о разведении свиней, постепенно начала читать все, что ей попадалось на эту тему, и понемногу убедила Тура, что это легче. Она напомнила ему, что он остался один, она уже больше ему не помощница, а свиньи для крестьянина-одиночки лучше. Кроме того, его сильно смущало, что молочная монополия легко играла судьбами крестьян и решала, сколько их коровы должны давать литров молока. И в этом они с матерью сходились. Бессмысленно и обидно платить штрафы за большие удои, будто бы молоко лилось из коров по чьей-то злой воле.

А теперь он гордился собой.

Насколько элегантно он справился с переходом, превратившись в настоящего свинопаса, хотя эту сказку он любил еще задолго до того, как начал разводить свиней. На деньги, полученные от продажи молочной квоты, они перестроили хлев, купили старый пикап и скотину. Скучал ли он по коровам? Да, и сильно скучал, но не настолько, чтобы хотеть их вернуть. Например, держа коров, надо было возиться с кормами утром и вечером. Залезать в силосную башню и выправлять крюк, доставать цеп, вбивать крючья в плотно сжатую массу травы, все это поднимать и снова вылезать наружу, направлять веревку вдоль рельса и тянуть сквозь отверстие в полу, где двумя этажами ниже ждал распределитель. Утром и вечером, летом и зимой, хотя летом, когда коровы выпасались на лугах, он пропускал утреннюю кормежку, так они только набирались сил перед дойкой.

В ледяной холод или удушающую жару. В кромешную темень или яркое солнце, ложащееся полосами сквозь окошки. Утром и вечером, каждый божий день, как в будни, так и в выходные, в День Конституции и на Рождество, скотину надо было кормить, независимо от того, что происходило на планете, независимо от того, были ли силы у их хозяина, их надо было кормить. Они стояли в хлеву и ждали. Коровы с неизбывным доверием ждали этого груза, который плюхался сквозь отверстие в потолке в распределитель, куда стоящие ближе всего коровы тянули шеи и первыми набивали полный рот травой. Потом надо было подметать пол наверху. Потом спускаться в хлев и раскладывать корм по местам, проходить мимо глазеющих голов, тянущихся за едой. Конечно, сильно облегчал работу тот самый распределитель, которым он очень гордился, еще будучи совсем молодым крестьянином, но уже имея большой опыт походов с тележкой, нагруженной кормом, из силосной башни… Поначалу, после забоя молочных коров, отвезенных за всего одну печальную ездку на бойню, расставание с тяжким кормлением было его главным утешением. Свиньям нужны только комбикорма и опилки, чтобы возиться в них, и чуть-чуть торфа по утрам и вечерам. Силосная башня опустела. Он бы с удовольствием сдал ее в аренду кому-нибудь из соседей, дал возможность другим воспользоваться лишними мощностями и заработал несколько крон, но мать не хотела с этим связываться.

Еще он не скучал по дойке. Не по самому процессу, не по тому, как парное молоко струилось от каждой коровы вдоль пластиковых трубок, а по уборке и мытью. Пустые хлопоты. На фирме «Тине», принимавшей молоко, наверняка сидели и вручную считали каждую бактерию, как он себе это представлял. «Ага. Крестьянин с хутора Несхов сегодня недостаточно поработал тряпкой. Ага. У крестьянина с хутора Несхов корова с маститом, он думал нас надуть, потому что ее уже вылечили антибиотиками…»

Он понимал, что люди хотят получать чистое молоко, он сам думал об этом, вскрывая пакет. Но эти господа прижимали и нажимали. Он терпеть не мог мыть вымя, никогда. В нем засело, что это — бабская работа, хотя он мыл вымя с детства, помогая матери, и узнал, что пятый сосок, который есть у некоторых коров и который не дает молока, называется Мариин сосок. Мать не знала почему, ничего ему не объяснила. В классе у него была девочка Мария, и он тайком ее часто разглядывал, будто бы она могла ему что-то объяснить.