— Ох.

— Перестань, я шучу. Не сядешь? Возьмешь вилку сама?

— Нет.

Она была бледнее, чем рано утром, когда они вместе пили кофе. Глаза ввалились, и под ними обозначились темные круги. Она стала старухой. Вообще-то он никогда не воспринимал ее старой. Она съела два кусочка кровяного пудинга, три кусочка картошки, сироп вылился на подбородок, Тур сходил за туалетной бумагой. Когда он вытирал ей рот, она уже заснула. Он принес сока, но она не успела его попить.

— Подремли немного, — прошептал он.

Отец доел все остатки. Мог бы, по крайней мере, спросить. Для него ли оставили. Тур не обнаружил ни грязной тарелки, ни вилки с ножом, отец, наверное, ел руками прямо со сковородки. Он снова сидел в гостиной, приоткрыв дверь. Тур услышал легкое покашливание — скорее чтобы издать хоть какой-то звук, а не прочистить горло. Он плотно закрыл дверь и помыл посуду. Руки от мытья стали такими чистыми… Вечно черные полосы вокруг ногтей посерели, а твердая кожа размягчилась. А еще было приятно подержать руки в горячей воде. Как давно он принимал ванну? Они всегда стояли в углу ванны и мылись под душем. Можно как-нибудь и полежать в ванне. Хотя на это уходило слишком много горячей воды. А с этими заоблачными ценами…

Когда он опять пошел в свинарник, то отрезал с хлеба корку и еще один кусок, который раскрошил на птичьей кормушке. Ствол дерева изгибался прямо над дощечкой — так хлеб не заметет снегом.

Сири забеспокоилась. Она топала по загону, подрагивала, кусала металлические прутья и, против обыкновения, к нему не подошла.

— Ну, ну…

Он принес метлу, смел мокрые опилки, принес новых. Потом дал Саре еще еды. Все пятеро поросят спали под красной лампой. Блестящие, маленькие сонные бугорки. Он не мог насмотреться на поросяток, поднимал их, держал, прекрасно понимая людей, которые заводят поросят в качестве домашних любимцев, декоративных свинок, всегда остающихся маленькими, миленькими и проворными. Даже некоторые крестьяне, разводившие свиней, держали дома таких декоративных свинок, обычно хряков, потому что у свиней бывает течка. К тому же свиньи заражают течкой друг друга. Вероятно, из чистой зависти.

До того как Сири разродится, может пройти еще много времени. Он прибрал предбанник, освободил место для новых мешков с кормом. Пожалуй, Сири опоросится раньше, чем появится шерри. Но оно все равно пригодится, можно хранить его здесь, а не в доме. Потом он подумал, что одну бутылку можно кому-нибудь подарить на Рождество. Например, матери, когда отец ляжет спать. Сидеть за кухонным столом, переваривать ребрышки, выпивать шерри и смотреть на рождественский снег, а мама будет рассказывать о старых добрых днях в поселке, о жизни безземельных крестьян, о свадебных обрядах и суевериях. И еще она никогда не устает рассказывать о военных годах, о гигантских планах немцев построить здесь величайший в мире порт, в котором жило бы триста тысяч человек. Мать любит представлять, как бы город выглядел сегодня, если бы немцы выиграли войну. Они бы построили аэропорт и четырехполосную магистраль до самого Берлина. Мать начинала хохотать до упаду, когда вспоминала об этих наполеоновских планах. А еще ее очень занимали деревья, посаженные немцами. Что они до сих пор растут, здесь, у самого полярного круга. Что они пустили корни, когда немцы проиграли войну.

Он долго и тщательно сгребал снег, хотя снегопад еще не кончился. Но его не смущало, что скоро придется все делать по новой. Снег был легким, воздушным и едва собирался в сугробы. Он гадал, кто сегодня сгребает снег у Котумов. Наверняка кто-то из ближайших соседей; Ларе Котум, скорее всего, сегодня не в состоянии. Завтра Тур купит газету посмотреть некрологи.

Закончив работу на тракторе, он поднялся к ней. Она все еще спала. Кофе она наверняка не захочет. Он постарался ее не будить, так крепко она спала. Посидел немного у кухонного окна, послушал радио, потом пошел к Сири, которая все еще не разродилась. И вообще она от него не очень зависит, она все прекрасно умеет сама, и он опять направился в дом. Птицы обнаружили хлеб, и на дощечку уселись воробьи. Уже постепенно темнело. Светил фонарь. Тур зашел в контору. Просмотрел папки и записал, что еще осталось сделать. Скоро начнется новый налоговый год. Надо свести баланс за старый. Выяснить, каких свиноматок можно сдать на убой после пересчета. Цены на свиноматок были ненамного ниже, чем на поросят, так что смысла не было с ними возиться, если они приносили меньше приплода.

Он посмотрел вечерние новости сквозь открытую дверь, потом опять зашел в свинарник на вечернюю кормежку. Мать по-прежнему спала. Ему это не понравилось. Сири лежала на куче опилок. Теперь уже недолго осталось. Когда он закончил обход, то долго сидел перед ней на корточках и ласково разговаривал.

— Этот хваленый шерри. Надеюсь, ты все-таки справишься естественным путем и не превратишься в хищника при первой же сложности.

Она не отводила взгляд. Он попытался читать по ее глазам. Что она думает о том, что ей предстоит. Знает ли она, что она свинья? Видит ли она сны? И о чем? В глазах Сири не было ответа, только предчувствие и изредка мелькавшее удивление. «Я ничего о ней не знаю, — думал он, — не знаю, кто она и что она». И тем не менее он мог на нее положиться. Связь. Канал. Между ними. Непонятно, откуда взявшийся. Она совсем не казалась ему уродливой. Другие сказали бы, что она уродина. Горожане, наверное, назвали бы ее чудовищем. Но она была совершенной свиньей. Именно так должна выглядеть свинья, именно так. Иногда накатывали мысли, что неправильно их так держать в этом свинарнике, они были живыми существами и заслуживали лучшего. Такие мысли посещали его, когда он выпивал и сравнивал с ними себя.

— Следи за своими ногами, тогда проживешь дольше, — сказал он. — А теперь мне пора. Зайду позже.

Придется ее разбудить.

Она не просыпалась. Он тряс ее. Направил ночник прямо в лицо на подушке. Вытащил одну руку. Та была перепачкана испражнениями. Она пошевелилась, открыла глаза, посмотрела прямо на него.

— Га… Га…

— Что? Мама!

— Га…

Она задыхается? Правый уголок рта вдруг повис, все лицо перекосило.

— Скажи что-нибудь! Скажи, мама!

Она открыла рот. Из него не вышло ни звука. Рот был дырой, он смотрел туда и ждал, что дыра наполнится словами, но она оставалась пустой.

«Вольво» завелось при первом же повороте ключа. Он подъехал к крыльцу, включил печку на максимум. Проскочил мимо кухни в гостиную и сорвал два пледа с дивана.

— Мать? — спросил отец и плотно сдвинул острые колени в кресле, поднял подбородок. — Она заболела?

— Да! Помоги мне снести ее с лестницы! Ей надо в больницу! Но только… подожди, я позову.

Один плед он разложил на все заднее сиденье.

Подержал полотенце под краном в ванной. Предстояла неприятная процедура.

Он снял с нее покрывало и одеяло. Она лежала в испражнениях от талии и до колен. Он подумал, что зальет матрас бензином и сожжет за амбаром, чтобы она не беспокоилась, когда вернется домой из больницы. Он не мог снять с нее ночную рубашку и трусы, не мог и все тут. Не знал, где мыть, просто потер немного поверх одежды. Помыл ей руки, они были тяжелыми, безвольными. Глаза выпучились и блестели, кривой рот открылся и тут же закрылся опять. Надо обернуть ее пледом, не испачкав его.

— Иди сюда! — заорал он, не подумав, что отец увидит и поймет, в каком она состоянии.

Он подхватил ее под мышки и стащил через край кровати на пол. Отец обернул ее пледом. Она висела в его руках, как мертвое животное, даже не держала болтающуюся голову. Примятые волосы на затылке. Изо рта текли слюни. Отец взял ее за ноги и спускался по лестнице задом наперед, у него не получалось так идти, слишком окостенели суставы, но им все же удалось ее спустить. Сложнее было погрузить ее в машину. Туру пришлось залезть с другой стороны и затаскивать ее. Когда он опустил ее голову на сиденье, она застонала.

— Что? Больно? — спросил он.

Он поднял ей голову. Она успокоилась. Подошел отец.