Маргидо всегда говорил о неприятном прямо, никак иначе, хорошо, что Тур догадался упомянуть по кофе, чтобы сократить разговор, и не рассердился на брата. За семь лет Маргидо ничего хорошего для матери не сделал, даже не приезжал в гости и не посылал цветов, или открыток, или что там еще положено, когда живешь отдельно. Эрленд тоже, конечно, но Эрленд — это особая статья. В последний раз, когда Маргидо был здесь, они с матерью чудовищно поругались, Тур-то сам в это время был в хлеву. У коров. Он соскучился по ним, вдруг ужасно по ним заскучал. Он уже был готов на все: даже мыть им вымя и чувствовать сладкий запах парного молока, смотреть, как они машут хвостами. Скучал по их мычанию и прочим звукам, надежным звукам, которые они издавали все время, с утра до вечера. Свиньи никогда полностью не заменят ему коров, никогда в жизни не бывало такого, чтобы корова заспала теленка. Он налил кофе в чашку и съел хлеб с теплым вареньем.

Лицо ее пылало, очевидно, от температуры. Как бы он хотел увидеть ее глаза, посмотреть в них. Эти сомкнутые веки сводили его с ума, но сейчас большая часть искаженного лица была закрыта кислородной маской. Аппарат, к которой она подключалась, посвистывал.

В палате были две медсестры, но они вышли, как только он сел на стул. Одна, уходя, похлопала его по плечу и коротко улыбнулась.

Он взял материну руку. Хорошо знакомую, натруженную руку. Как много поработала на своем веку эта рука, бывала повсюду: в ведрах для мытья полов, в кастрюлях с едой, держала спицу, собирала ягоды за амбаром. Он приложился щекой к руке и почувствовал холод.

Кожа пахла немного резко, как бывает под ремешком от часов.

Он поднял голову на звук открывающейся двери. Оба казались бледными, потускневшими, чуть ли не болезненными.

— Мы пришли как можно скорее, — сказал Эрленд и опустился на стул.

— Что говорят врачи? — спросила Турюнн.

— Я еще с ними не разговаривал. Она просто лежит здесь вот так. Очевидно, что-то происходит. Вирус. Сейчас их много.

— Я в ванную, — сказал Эрленд и заперся там.

Вода била мощной струей, но за звуком льющейся воды, явственно было слышно, что Эрленда тошнит.

Турюнн осторожно улыбнулась и сказала:

— Засиделись вчера допоздна. Говорили обо всем. Выпили много красного вина. И коньяка…

— Вы взрослые люди. Нет нужды передо мной извиняться.

У них было похмелье, им, значит, легко надираться в дорогом отеле, пока она лежит тут одна в больнице.

Лицо Эрленда, когда он вышел из ванной, было мертвенно-серым.

— Надо выпить немного сока, — сказал он. — Повысить уровень сахара в крови.

— И мне тоже, — поддержала его Турюнн. — Я знаю, где он стоит.

Оба исчезли за дверью, он опять посмотрел на материнскую руку. И на аппарат, где работа ее сердца обозначалась зеленой линией с маленькими пиками на каждый удар. И тут линия остановилась, стала плоской, замигала лампочка, видимо, одновременно раздался громкий звук сирены. Тур вскочил и сорвал с нее маску, схватил ее за щеки.

— Мама! Мама!

Прибежала медсестра, взяла запястье матери и прижала к нему два пальца.

— Что-то не в порядке с аппаратом? У нее есть пульс? — крикнул он.

Медсестра медленно опустила руку на одеяло.

— Мы ее потеряли, — сказала она. — Простите. При таком тяжелом состоянии надежды не было. А тут еще и осложнение. Сядьте, я принесу свечи.

Он кивнул и сел. Ее лицо. Оно разгладилось. Рот открылся. Он протянул руку и поднял ей веко. Под ним был желтоватый белок и взгляд, взгляд, которого он не узнал. Он отдернул пальцы, веко соскользнуло на место.

Сестра принесла белую свечу в подсвечнике и поставила на столик, отключила аппаратуру и зажгла свечу.

— С вами все в порядке? — прошептала она. — Думайте о том, что она не страдала. Просто тихо уснула, совсем без боли.

Кто-то засмеялся. Это возвращались Турюнн с Эрлендом, держа в руках по стаканчику сока. Он услышал звон льда в стаканах. Они остановились. Застыли.

— Она… — сказала Турюнн.

— Да, — ответила медсестра.

Эрленд подошел к кровати, поставил стакан на столик и погладил мать по щеке.

— Она теплая, — сказал он.

— Это потому, что у нее температура, — отозвался Тур. — Была.

Нет, этого не может быть. С этим ему не справиться.

Тур упал со стула и остался на полу. Медсестра поспешила принести полотенце из ванной, обмакнула его в холодную воду, села на корточки и приложила полотенце ему ко лбу.

— Он прожил с ней всю жизнь, — сказал Эрленд. — Болей она чуть дольше, он бы свыкся с предстоящей потерей.

Тур открыл глаза. Он лежал на боку в расстегнутой куртке. Турюнн заметила, что воротничок рубашки под свитером пожелтел от пота и жира, и почувствовала к нему внезапное и запоздалое сострадание.

— Он приходит в себя, — сказала медсестра. — Я принесу вам кофе и кусок торта. Он, наверное, еще и ничего не ел.

Турюнн опустилась рядом с отцом на корточки:

— Все в порядке? Ты потерял сознание.

— Потерял сознание?

— Упал прямо со стула. Но, кажется, ты не ушибся, просто завалился набок. Сейчас принесут кофе. Хочешь встать?

Эрленд помог, они усадили его на стул. И тут он словно заново обнаружил старуху в кровати. Закрыл глаза и издал сдавленный крик, не разжимая губ. Сестра вошла с кофе на подносе, тремя пластиковыми чашками и кусочками торта.

— Он пьет кофе с сахаром, — сказала Турюнн. Медсестра кивнула и снова исчезла.

Он сидел, наклонившись вперед, сложив руки и прижав их к животу. Обменялся взглядами с Эрлендом.

— Маргидо знает, как… — сказал отец. — Он приедет часам к двум. Раньше у него не получается. У него эти… эти…

Она вытащила Эрленда в коридор.

— Мы не можем сейчас уехать и оставить его, — сказала она. — Надо отправиться с ним домой.

— Но Господи, Турюнн!

— Ты сам сказал! Он прожил с ней всю жизнь. Кто-то же должен…

— Я не смогу! В понедельник Рождество! Я хочу домой к моей привычной жизни!

— Нет, ты сможешь. А как же я? Мне что, одной?.. Он же твой брат! А еще твой отец сидит на хуторе и… и…

Она заплакала, он обнял ее.

— Я попробую, — сказал он. — У меня ведь «валиум» с собой. Можно дать одну таблетку Туру, но тогда надо заехать в отель. И еще мне надо позвонить Крюмме.

Она сглотнула слезы, надо соображать трезво, высвободилась из его объятий.

— Я выпишусь из гостиницы, — сказала она. — И переночую на хуторе.

— Только без меня! — ответил он. — Это уже слишком.

— Пожалуйста. Я ведь даже дома не знаю. Не знаю, где… Будь же моим дядей, в конце концов. Хотя ты не…

Несколько секунд он стоял молча, глядя в пол, потом медленно кивнул.

Отец не хотел дожидаться Маргидо, только покачал головой, когда они его спросили.

— Домой, — сказал он.

Она предоставила сотрудникам больницы связаться с Маргидо, Эрленд оставил им номер его мобильного. Когда они вышли, шел снег. Они шагали по обе стороны от отца, тот не помнил, где оставил машину, но Турюнн ее заметила.

— Я поведу, — сказала она.

— У меня все равно нет прав, — сказал Эрленд. Ему пришлось убирать разный мусор с заднего сиденья. «На нем светлые брюки, они непременно перепачкаются», — отметила Турюнн. Он ничего не сказал про запах. «Вольво» завелась с первого раза, но Турюнн долго возилась с коробкой передач, пытаясь поставить машину на задний ход. Сцепление схватывало только при полностью отжатой педали. А серво вообще не было.

— Где включаются дворники?

Отец не отвечал, сидел, опустив голову, руки на коленях.

— Я понятия не имею! — сказал Эрленд и наклонился вперед между сидений, судорожно изучая разные кнопки на панели.

Турюнн постепенно разобралась и с дворниками, и с печкой. Она всем телом понимала, что не хочет, не хочет, но должна. Ехать на развалившийся хутор с отцом, пребывающим на грани срыва. Она не знала, как вести себя с людьми в горе. Хорошо, что у Эрленда был «валиум», утихомирить скорбь отца химическим путем — лучше сейчас и не придумаешь. А что со свинарником?