— Кто тут? — еще раз спросил я.

Снова тишина, — но в это мгновение я не увидел, а вернее, почувствовал, что из замочной скважины на меня направлен чей-то пристальный, холодный и упорный взгляд…

Я не ложился спать до самого утра. Какой может быть сон, когда все, что совершалось около меня, требовало разгадки, объяснения, а рассудок окончательно был сбит с толку каждой случившейся мелочью? Утром молчаливый лакей позвал меня к Медынину.

Должно быть его, поразили моя бледность и измученный от бессонницы вид.

— Вы, кажется, плохо спали, — со скрытым беспокойством спросил он, — может быть, вам кто-нибудь мешал?

— Напротив, — с напускным равнодушием ответил я, — в доме так тихо… Я спал… Это просто с дороги…

— Ну и прекрасно… Вы любите охоту?

— Люблю… — я немного удивился от неожиданного перехода Медынина.

— Поедемте сейчас… Я вам покажу окрестности…

Мы взяли ружья со стены кабинета. На дворе уже дожидалась легкая коляска, заранее поданная лакеем — больше я не видел в доме ни одного человека из прислуги.

— Николай! — крикнул Медынин. — К шести будем…

Мы поехали. Сидя рядом, я искоса наблюдал за Медыниным. У него было какое-то особенное лицо, о котором скорее всего можно было сказать, что оно идеально правильно. Точеный египетский профиль, живые, глубоко сидящие глаза и черная острая бородка, слегка загнутая вперед, — но то впечатление, которое от него оставалось, было какое-то неопределенное, не располагавшее к доктору. Казалось, что под кожей, под густой окраской губ и под зрачками расплылась и застыла одна жестокая, насмешливая улыбка.

Доктор был сегодня в хорошем настроении. Он острил и весело рассказывал мне о своих знакомствах здесь, в этой глуши, вспоминал что-то о своей жизни, и я чувствовал, что все мои ночные страхи тают и становятся совершенно объяснимыми. Мне захотелось рассеять до конца мои сомнения и я как будто вскользь сказал, разглядывая по сторонам зелень на дороге:

— Знаете, доктор, какое смешное обстоятельство… Я сегодня ночью хотел пройти к своему пальто, в переднюю… И, представьте, никак не мог отворить свою дверь…

— Ну? — насмешливо спросил он. — И что же? Добились?

— Добился, — как бы рассеянно бросил я — и обернулся к доктору. Я не мог не заметить страшного испуга, мелькнувшего в его глазах.

— Как же? — и он схватил меня за руку. — Вы выходили из комнаты?..

— Я пошутил, доктор… Как же можно отворить дверь, которая заперта?..

— Вы ошиблись, — резко сказал он, — никто не мог запереть ее…

Он стал немного сдержаннее и суше. Мы слезли с экипажа, привязали лошадь к березке и пошли с ружьями по высокой траве… Странные ответы Медынина по поводу двери снова рождали во мне что-то похожее на жуткое любопытство, и я решил во чтобы то ни стало добиться разгадки вчерашней ночи.

— Я еще не представлен вашей жене, доктор, может быть, это моя невежливость?..

— Я вам сказал, что она больна, — сухо ответил Медынин.

— У нее нервное расстройство?..

Его, по-видимому, очень злили мои вопросы, потому что он нетерпеливо щелкнул пальцами и злобно ткнул ногой какой-то пенек.

— Она почти сумасшедшая… Я надеюсь, что здесь этот воздух и тишина помогут ей… Кроме этого, — враждебно добавил он, — почему это вас так интересует?

— Да так просто…

— Можно подумать, что вы меня в чем-то подозреваете, господин Агнатов… Уж нс думаете ли вы, что я украл эту женщину? — тем же насмешливо-враждебным тоном спросил он.

— Помилуйте, — сказал я и невольно покраснел, — как же я могу…

Он, по-видимому, заметил мое смущение и злобно хрустнул пальцами.

— Все же лучше, если не будете видеть ее… Она будет рассказывать вам разные небылицы, говорить о каком-то муже, о смерти…

Несколько минут мы шли молча… Вдруг Медынин остановился и, круто повернувшись, зашагал к оставленной повозке.

— Надоело, — кинул он на ходу, — ничего не видно. Едемте домой. Будем работать…

Я повиновался, и мы быстро поехали домой.

Дома он позвал меня в кабинет.

— Можете вы сейчас работать? Вы не устали?..

— Нет, нет… Пожалуйста…

Мы сели писать какие-то деловые письма о каких-то лесах и кирпичах. Когда было написано шесть или семь писем, Медынин улыбнулся и спросил:

— Ну, а под диктовку писать умеете? Если да, то мы сейчас займемся литературой…

Я удивленно поднял на него глаза.

— Вы удивляетесь… Что же делать здесь, в этой глуши, отдыхающему человеку, как не писать роман… Вы тоже, наверное, когда-нибудь грешили этим?..

Я вспомнил давно брошенные дневники и жалкие юношеские стихи и немного покраснел.

— Ну так вот, я почти уже заканчиваю целый роман… С преступлениями, с кражами…

— И с убийствами? — с улыбкой спросил я.

Он вздрогнул, не уловив тона вопроса. Потом добавил:

— Ну конечно… Ну-с, я буду говорить, а вы записывайте…

— Разве мы на этой же почтовой бумаге будем писать?

— Да, — суховато ответил он, — я люблю этот формат.

Он стал диктовать, а я, торопясь и волнуясь, записывал его сухие, короткие фразы. Какой-то преступник, герой его романа, писал своей возлюбленной о том, что он хочет кого-то зарезать, потом извещал ее, что преступление совершено; какие-то брильянты, какая-то кровь и загадочные исчезновения — словом, все, что должно услащать бульварные романы… Меня ни капли все это не заинтересовало, и только, стараясь не пропустить ни одной из коротких фраз Медынина, я думал о том, как можно в чем-то подозревать, искать чего-то загадочного в этом одиноком самодуре, который платит такие деньги и тратит время на писанье ерунды…

Если бы я знал раньше, что может получиться из того, что мне казалось не заслуживающим внимания…

Когда мы кончили писать, Медынин отпустил меня к себе. Совсем уже подходя к своей комнате, я вспомнил, что забыл на одном из писем написать адрес, и вернулся назад.

Медынина в кабинете не было. Я подошел к столу и стал искать письма — их не было там. Я заглянул в корзину под столом.

Все, что я сейчас в течение трех часов писал с доктором, все это лежало изорванное на мелкие клочки. И только под пресс-папье на столе лежали два листка бумаги, исписанные моим почерком; случайно я заметил, что это из продиктованного романа, на одном из них было моей же рукой помечено: страница 13-я, на другом: 17.

— Зачем это? — тревожно мелькнуло у меня в голове. — Зачем он разорвал все, что мы с ним писали? Неужели все это делалось только для того, чтобы в чем-то обмануть меня? Значит, я нужен здесь для чего-то другого? Для чего?..

Я осторожно ушел к себе.

Вечером я не хотел ложиться спать, но вспомнил о вчерашнем запирании и лег, не раздеваясь, натянув до глаз одеяло. Около часа ночи у двери раздались те же тихие, осторожные шаги, и я снова почувствовал, что меня рассматривают. Я задышал сильнее, чтобы показаться уснувшим давно. Несколько минут продолжалось тягучее молчание, потом снова послышались шаркающие медленные шаги, на этот раз уже от двери, и я, быстро вскочив, нажал дверную ручку.

И на эту ночь я оказался запертым.

Я решил ждать. Ночь надвигалась совершенно темная, грозившая подплывающими черными дождевыми тучами. Где-то на горизонте вспыхивали далекие, слабые молнии.

Нервы, измученные за эти два дня, заставляли меня прислушиваться к каждому шороху, к каждому крику совы, доносившемуся из леса, и к писку возившихся под полом крыс.

Запертый в маленькой комнатке этого затерянного в лесу дома, среди незнакомых мне людей, я не знал, кого звать на помощь, а главное — нужно ли это… Бежать или оставаться здесь ждать, что будет дальше? Я уверял себя, что день слишком ясно показал, что, несмотря на странность доктора, ни мне, ни кому-либо другому здесь ничто не угрожало, но что-то другое, какая-то внутренняя жуть заставляла меня дрожать всем телом и сжимать в кармане маленький браунинг.

Не помню, сколько времени просидел я на кровати, не в силах оторвать взгляда от замочной скважины, которая смотрела на меня, как змее, своим пустым отверстием, как вдруг под окном, немного ниже, кто-то постучал, судя по стуку, палкой.