— Подумай, пока еще есть время, — сказал мне Габриэль. — Вернись к шошонам, которые так привязаны к тебе. Зачем искать помощи у белых, от которых не добьешься ничего, кроме подвоха и предательства? После непродолжительной практики шошоны, апачи и команчи сравняются с солдатами любой цивилизованной нации, но среди них ты не найдешь предателей.

Я чувствовал справедливость его слов и в течение четверти часа ничего не отвечал.

— Габриэль, — сказал я наконец, — я зашел слишком далеко, чтобы отступать, и мои планы имеют в виду не мою личную выгоду, а благополучие шошонов и родственных им племен. Я надеюсь увидеть их великой нацией, и во всяком случае ради этого стоит похлопотать.

Мой друг угрюмо покачал головой; он не убедился, но, зная мой характер, чувствовал, что настаивать бесполезно.

Вскоре громкие восклицания доктора дали нам понять, что он увидел реку; мы пришпорили коней и нагнали товарищей. К тому времени мы выбрались из болот и проезжали по пустырю между двумя плантациями хлопка; в конце его протекала Красная река, — не тот прозрачный, ясный поток, который струится по каменистому и песчаному ложу в стране команчей и павниев-пиктов и называется там Западным Колорадо, а мутная, вследствие примеси красной глины оправдывающая свое здешнее название, хотя быстрая река. Мы решили остановиться на ночлег по эту сторону. От встречного негра мы узнали, что эта местность называется Забытая степь, а плантация принадлежит капитану Финну. Последнее сообщение очень обрадовало нас, так как капитан Финн пользовался большой известностью: жизнь его была переполнена самыми необыкновенными приключениями. Мы решили искать у него гостеприимства.

Капитан Финн принял нас с величайшим радушием. Сам испытав много лишений во время своих странствований, он принимал близко к сердцу интересы путешественников. Поручив наших лошадей неграм, он пригласил нас отправиться с ним к «его старухе, которая соберет нам что-нибудь поужинать».

Не мешает заметить, что в западных Штатах муж всегда называет жену старухой, а она его стариком, хотя бы они были молодые люди. Я часто слышал, как мужчина лет двадцати пяти посылал раба за чем-нибудь к своей «старухе». Дети так же величают своих родителей. «Далеко ли до Литл Рок?» — спросил я однажды у маленького карапузика. — «Не знаю», — ответил он, — «спросите у стариков». Проехав несколько ярдов, я встретил и «стариков»; оба были молодые люди, немногим старше двадцати лет.

Мистрис Финн оказалась дебелой и бодрой женой фермера, но истинной леди по своим манерам. Родившись в глуши, дочь одного смелого пионера и жена другого такого же, никогда не видавшая ничего, кроме лесов, болот, хлопка и негров, она тем не менее обнаруживала в своей приветливости и гостеприимстве утонченность чувства и хорошее воспитание. Она была дочь знаменитого Даниэля Буна, имя которого небезызвестно и в Европе. Мужу не пришлось просить ее об ужине, так как она немедленно принялась за хлопоты, и вскоре мы сидели за столом, заваленным яствами, которых хватило бы на пятьдесят прожорливых бостонцев вроде тех, что мы видели вчера за табльдотом.

После ужина хозяин повел нас на площадку перед домом, где мы нашли восемь белоснежных гамаков. Наш хозяин достал из большого ведра со льдом несколько бутылок мадеры, за которую мы принялись с большим удовольствием, тем более что вместо наших трубок с дешевым табаком он подставил нам ящичек настоящих гаванских cazadores. После наших лишений и голодовок это было более чем приятно, восхитительно. Доктор поклялся, что сделается плантатором, пастор осведомился, нет ли по соседству вдовушек, а юристы спросили, часто ли судятся плантаторы.

Мы просили капитана рассказать нам что-нибудь о своих приключениях, на что он охотно согласился, так как любил вспоминать свои прежние подвиги,, и ему не часто приходилось это делать в таком многолюдном обществе.

Еще ребенком он был похищен индейцами и воспитан ими в лесах Западной Виргинии; там прожил он до шестнадцати лет, когда во время войны с индейцами был взят в плен белыми. Он не мог объяснить, кто были его родители, и один добряк квакер принял его к себе, дал ему свою фамилию и относился к нему, как к родному сыну, поместив мальчика сначала в школу, потом в Филадельфийский колледж. Молодой человек, однако, с трудом выносил городскую жизнь, часто уходил в леса и пропадал по нескольку дней, пока голод не заставлял его вернуться. Наконец, он вернулся к своему приемному отцу, который не замедлил убедиться, что его тянет в пустыню, и что в суматохе большого города, среди стеснений культурной жизни он будет не жить, а чахнуть.

Это открытие было тяжелым ударом для добрейшего старика, который надеялся, что приемный сын будет его товарищем и опорой в преклонные годы; но он был справедливый человек, и в надежде, что, постранствовав год или два, молодой человек успокоится, сам предложил ему путешествие. Юный Финн был благодарный малый; видя огорчение своего покровителя, он решил оставаться при нем до его смерти; но квакер не согласился на это, дал ему свою лучшую лошадь и снабдил его оружием и деньгами. В то время слава Даниэля Буна гремела в восточных штатах, и молодой Финн с жадностью читал о приключениях смелого пионера. Узнав, что он находится на западной окраине Кентукки, подготовляясь к переселению еще дальше на запад, в самое сердце индейской территории, он решил присоединиться к нему и разделить опасности его экспедиции.

Приехав в Миссури, он изменил свой план, задумав пробраться один через Скалистые горы к берегам Тихого океана. Как это не странно, но у него почти не сохранилось воспоминаний об этой первой экспедиции, длившейся одиннадцать месяцев.

В то время пустыня еще кишела дикими животными; вода встречалась дважды в день; караваны белых людей еще не истребили заросли диких слив и орешника, разбросанные в прериях.

По словам Финна, он слушал пение птиц, наблюдал жизнь оленей, буйволов и диких лошадей, пребывая в каком-то полусне, прислушиваясь к голосам, которые чудились ему в журчании потоков, в шорохе древесной листвы, в ущельях гор; воображение его вызывало странных и прекрасных духов нездешнего мира, которые были его хранителями и каждый вечер убаюкивали его музыкой и благоуханиями.

Я передал эти впечатления почти подлинными словами нашего хозяина. Многие из его слушателей не раз замечали, что, вспоминая об этом периоде своей жизни, он становился грустным и рассеянным, как будто до сих пор находился под влиянием давно. пережитых, но неизгладимых впечатлений. Все это показывает, конечно, что капитан Финн обладал поэтической натурой, которая в первое путешествие была особенно возбуждена массой нахлынувших впечатлений.

После одиннадцатимесячного одинокого странствования он достиг Тихого океана и очнулся от своей продолжительной грезы наяву среди народа, язык которого не был ему знаком; но это были люди его цвета, приветливые и гостеприимные; они подарили ему золота и драгоценных камней, и когда он решил вернуться на Восток, дали ему в проводники несколько добродушных и верных дикарей. Это гостеприимное место была одна из миссий, основавшихся в Верхней Калифорнии.

Финн вернулся в Виргинию как раз вовремя, чтобы закрыть глаза старому квакеру. Этот последний, чувствуя приближение смерти, продал свое имущество, а вырученные за него деньги положил в надежный банк на имя своего приемного сына. Молодой путешественник был поражен. Он оказался обладателем десяти тысяч долларов, но что ему было делать с этими деньгами? Он подумывал о своем доме, о любви и счастье, о дочери старика Буна, и решил просить ее руки. Он вошел в хижину Буна с мешками и бумажниками в обеих руках, свалил все это в углу и сразу приступил к делу.

— Вот что, старина, я люблю вашу дочку.

— Она красивая и добрая девушка, — отвечал отец.

— Желал бы я, чтобы она полюбила меня.

— Она вас любит.

— Любит! Так вот что я вам скажу, Бун, отдайте ее мне, и я постараюсь сделать ее счастливой.

— Согласен, только не сейчас, — отвечал почтенный патриарх. — Вы оба еще дети; она не сумеет вести хозяйство, а вам нечем содержать ее.