Что это значит?..

«Ах, да!.. Это наверное приехали хозяева! – вспомнились мне слова сторожа. – Но зачем такое яркое освещение, и все окна открыты, так что всё внутри дома светится как в фонаре?»

– Разве им не холодно? – спросила я мужа. – Ведь, кажется, теперь зима?

– Какая зима, Бог с тобою! Разве не видишь ты, как всё здесь цветёт и сияет?..

И он влёк меня через пустую, тёмную площадь, всё скорее и скорее, туда, – к моему дому.

Тут я сообразила, какой я говорю вздор. Что такое: лето, зима?.. Там, где мы находились, нет и быть не может никаких времён года.

Вот уж мы у самого дома… Он выходил на площадь углом. Всё, что происходило в угловой комнате, было насквозь видимо всем прохожим; но на площади, кроме нас, не было ни души.

Мы подошли к самому окну той комнаты. Я тотчас её узнала: в ней я недавно любовалась старинною мебелью. Но теперь мебель эта была не сложена в груду, а чинно, в порядке расставлена в просторной комнате, по старинному освещённой, не лампами, а тяжеловесными бронзовыми подсвечниками и бра. И всё в этом старом кабинете смотрело как-то официально, богато, – но не по нашему. В высшей степени заинтересованная, я внимательно рассматривала убранство, гравюры по стенам, тяжёлые кресла и столы с золочёнными арфами, с львиными ножками, – и вдруг чуть не вскрикнула от удивления. Кушетка!.. Моя кушетка! Та самая, которую я накануне купила в мебельном складе Барского. Она или двойник её стоял у стенки, против громадного письменного стола, рядом с дверями.

– Посмотри, – сказала я мужу, – вот пара моей кушетке. И обивка такая же, только новее…

Я не успела договорить. Дверь отворилась, и в комнату вошла молодая женщина.

Она поразила меня своим странным нарядом, а ещё более сосредоточенным, злым выражением своего красивого лица.

Точно будто она целиком сошла со старинного портрета, со своим высоко поднятым шиньоном, короткою, перетянутою под грудью талией и лёгким голубым шарфом… Позвольте!.. Ну, да, точно. Я видела такой портрет… Я знаю эту молодую, сердитую даму. Но… что ж это она делает?

Она быстро подошла к письменному столу; украдкой оглянулась, словно боясь, что за нею подсматривают; наклонилась к лежавшим на виду бумагам и письмам, и быстрыми, кошачьими движениями перебрав их, схватила одно и, ещё сердитее нахмурив брови, гневным, порывистым движением сорвала с него конверт.

Сама не знаю, как это сталось, но я следила за движением её глаз по строкам, и вместе с нею читала письмо… И по мере того как я читала, и смысл его мне уяснялся, я чувствовала, что сердце моё сжимается, и холодный пот проступает на лбу…

Ведь вот оно!.. Именно оно, нужное мне необходимое письмо!.. Я хотела закричать, отнять письмо, – но не могла ни шелохнуться, ни пошевелить языком. Я точно окаменела и смотрела с тоскливым ожиданием: что будет!

Молодая женщина прочла и гневно подумала, – да, подумала. Я читала и письмо, которое она держала в руках, и мысли, пробегавшие в её голове…

Она подумала:

«Отнять у детей моих состояние?.. Я не позволю!.. Чтоб этот выживший из ума старик оставил нас, своих законных наследников, ни с чем, в пользу этих вновь проявившихся внуков, заморских князей Рамзаевых?.. Не бывать тому!»

И она поднесла было письмо к горевшей свече, но в эту минуту раздались шаги. Сжечь письма молодая женщина не успела, а только нервно сжала его, скомкала в руке и быстрым движением сунула его в карман.

Но она так спешила, что промахнулась: в карман оно не попало. Я видела, что оно скользнуло на пол и осталось на ковре…

Тогда произошло нечто смутное, в чём я впоследствии никогда не могла отдать себе ясного отчёта.

В комнату вошли новые лица. Старушка, бодрая ещё, высокая и красивая женщина, с умным, открытым лицом и старец, согбенный годами и болезнью, опиравшийся на её руку.

Я всматривалась в них с усиленным сосредоточенным вниманием и вместе со смутным чувством не то страха, не то печали. Это странное чувство заставляло сердце моё неровно биться, сжиматься и тоскливо замирать… Мне казалось, я была уверена, что я знаю людей этих, что они мне милы, близки… Но в то же время я не могла бы их назвать, и мне чувствовалось, что неизмеримая бездна отделяет их от меня – в силу этого я не шевелилась. Я не пыталась ни окликнуть их, ни указать на комок бумаги, лежавший у их ног; хотя прекрасно сознавала, что это и есть тот важный документ, в котором заключался вопрос жизни и смерти для детей и внуков моего исчезнувшего когда-то дяди.

Моё смутное состояние сказывалось всё сильнее.

Я напрягала всю силу своей воли, чтобы смотреть на них, всё видеть и слышать, что они говорят между собою… Неопределённое сознание говорило мне, что я напрасно любопытствую, – что оживлённый разговор странных лиц, действовавших предо мною, не касается интересующего меня предмета, что мне излишне его слышать; но я всё-таки напрягала слух и зрение…

Напрасно!.. С каждой секундой они или я отдалялись, на меня словно нисходили туманные покровы. Сладкая истома, тихое пение и звон окружали меня. Мне казалось, что я отделяюсь от земли, что я становлюсь легче воздуха, что неодолимая сила уносит меня за собою куда-то в даль, в высь, в пространство, – всё дальше и дальше от старого дома, от этих необыкновенных людей, столь мне близких и вместе от меня далёких.

Последними лицами, виденными мною в угловой комнате нашего дома – были двое детей и молодой человек.

Девочка лет пяти, с красивым, капризным личиком, похожим на лицо молодой женщины, желавшей сжечь письмо, – вбежала и бросилась к ней с просьбой или жалобой, которых я не слыхала; крошечный мальчик, заливавшийся смехом сидя на плече высокого господина, который внёс его, широко распахнув дверь…

Но при взгляде на этого красивого, стройного молодого человека, я громко закричала. Хотя между нами уж расстилался туманный покров, я мигом узнала в нём своего отца…

Вскрикнув, я свалилась с ужасной высоты.

– Что ты?.. Господь с тобой, Елена! – услышала я встревоженный голос мужа. – Вот уж пять минут я стою над тобой и напрасно стараюсь разбудить!.. Ты во сне стонешь, кричишь и не можешь проснуться…

Я приподнялась и вопросительно смотрела на мужа.

Так вот в чём дело… Я спала!.. Всё это мне приснилось… Но с какой поразительной ясностью!

Мне и теперь решительно казалось, что я видела не сон, а живых людей. Я ещё чувствовала их близость, полную реальность их существования, как бы их невидимое присутствие возле себя.

Я не могла опомниться от яркости впечатления и только что собралась с мыслями, хотела было прервать восклицания всё ещё дивившегося надо мною мужа, рассказать ему своё видение, как сам Юрий Александрович заговорил последовательнее, с усмешкой очень неопределённою.

– Скажи пожалуйста, уж не сны ли какие-нибудь вещие тебя тревожили на этом допотопном ложе? – спросил он, вынув изо рта сигару и глядя не на меня, а в сторону. – Так мы с тобою и проспали всенощную-то?.. Досадно!

– Я верно очень долго спала?

– Да, всенощная уж всюду отошла… Ну, делать нечего!.. А я знаешь ли… Престранная вещь! Я видел во сне твой диван…

Я даже встала от изумления.

– Ты тоже его видел?!.

– Как – тоже?.. Разве он и тебе привиделся?

– Отчасти… Но всё равно. Скажи пожалуйста, что же? Как же ты видел мой диван?

– Престранно! Я видел его точно таким же, но новее и не здесь, не у тебя. Он привиделся мне будто бы там, в вашем старом доме, на площади…

Я к месту приросла и едва ли не открыла рта от изумления.

«Там же! В том же доме… Вероятно в той же комнате!» – проносились мысли в моей голове.

Но прерывать мужа я не хотела.

– Да, – продолжал он. – Это престранный сон!.. Представь себе, привиделось будто мы с тобой не то идём, не то летим, через какой-то большой, прекрасный сад и вдруг видим дом…

– Наш старый дом?.. Ярко освещённый! – не выдержав прервала я. – И мы остановились под окнами…

– Ну да!.. почём ты знаешь? – изумился Юрий Александрович.