— Ты ничего не понимаешь, тут полюсы, как в аккумуляторе: здесь заряд положительный, там — отрицательный, это дает короткое замыкание — искру, ну… а от искры вспыхивает вот здесь порох. Получается взрыв — и все, — объяснял Юрек.

— Да. Но это последний крик моды. А мы пробовали иначе. Всовывали взрыватель от ручной гранаты в заряд пластика, к боевой чеке привязывали шнур и, когда поезд подъезжал, дергали за шнур. Но это не всегда удавалось, иногда шнур заедало.

Мы подорвали окружную дорогу в нескольких местах около города. Но это почти ничего не дало. Немцы быстро починили путь. Надо действовать иначе — блокировать линию. Подорванный эшелон эту задачу выполняет. А так — раз, два, сменят шпалы и рельсы, подсыплют песочку — и привет: поезд идет дальше. А попробуй убрать поезд, подорванный поезд, намучаешься, да и потери ощутимее. Поэтому мы решили пускать под откос поезда, а пути больше не взрывать. Потом массовая казнь… Немцы, наверно, думали, что все кончено, что они нас запугали… Но нас уже расстреливали десятками тысяч…

Потом Секула рассказывал совсем невероятные вещи.

— Как же так… в самом центре города… — удивлялись Стах и Юрек.

«Кафе-клуб», «Митропа», типография «Нового курьера». Центр города, сердце немецкого района. На Главном вокзале всегда полно уезжающих в отпуск немцев, обвешанных наворованным добром, с рюкзаками, которые лопаются по швам, у каждого под рукой оружие. На вокзале бар «Митропа» — «nur für Deutsche» — дыра, провонявшая табаком и пивом, до отказа набитая солдатами; одни радуются, уезжая на запад, другие повесили нос и едут налегке — эти отправляются на фронт… И в эту кашу, во все эти немецкие заботы и радости ухнули гвардейские гранаты.

«Кафе-клуб» — фешенебельный немецкий бордель, «nur für Deutsche»; завитые девицы в серых мундирчиках с изображением молнии на рукаве, пляшущие до умопомрачения, соскучившиеся по танцам у себя на родине. Офицеры, со шрамами на щеках, подстриженные ежиком, веселые, захмелевшие. Мундиры серые, черные, коричневые. Мундиры с черепами. И в это скопище потных, возбужденных тел, в это сборище германских «сверхлюдей» — гранаты! По крайней мере, несколько дней не будут квакать саксофоны. Придется смывать пятна крови, черного кофе и ликера. Придется рассылать письма с траурной каемкой.

Пусть знают, что им нет места на земле, что их будут истреблять, как вшей, в каждом закоулке, что им не позволят убивать безнаказанно.

В темной норе бабки Катажины стало тесно. Собеседники вышли на улицу. Они молча шагали рядом, щуря глаза от яркого света. Знаете, бывают такие воскресенья после полудня в конце осени… Верующие выходят из костелов, отслушав позднюю мессу. В согретом остатками тепла, мягком, как вата, воздухе торжественно, звучно, словно из-за реки, раздаются голоса.

Дети лижут леденцы на палочках, катят перед собой большие разноцветные бабочки, бабочки хлопают деревянными крылышками. Хочется услышать пение петуха и перезвон костельных колоколов, но колокола сняли и увезли в переплавку.

Девушка была черноволосая, на голове у нее ловко сидела круглая шапочка с шелковой кисточкой.

Юрек подумал: «Хорошенькая».

Стах подумал: «Что-то она нам скажет?»

Они видели ее и раньше, во время походов в Коло, знали ее и называли «черной» Ганкой, в отличие от другой, «белой», приходившей на собрания молодежных кружков с маленькой дочкой.

Девушку сопровождал рослый, плечистый мужчина. У него было молодое, энергичное лицо. Представляясь, он назвался Завишей.

— Завита, Завиша, — твердил про себя Юрек, — посмотрим, какой ты Завиша.

Он относился недоверчиво к громким, претенциозным псевдонимам, потому что отец и в особенности доктор Константин заразили его скептицизмом.

Короткой, неуютной улицы Сташица — улицы портных и гробовщиков, — с ее глубокими сточными канавами, хватило на обсуждение всех дел. Их было немного: образуется Союз борьбы молодежи [22]. Все молодые гвардейцы, оставаясь в рядах Гвардии, являются его членами. У молодежи будут свои руководители, назначенные штабом Гвардии. Один из них — Завиша. На прощание — вопрос: получают ли они молодежную литературу?

— Нет? Тогда прикройте меня, товарищ Бартек, я дам вам нашу газету.

Ганка сунула руку в сумочку и подала Стаху свиток тонкой бумаги, от которой пахло свежей типографской краской.

— Встретимся через три дня на этом же месте. До свидания. Будем работать вместе. До свидания. — Она улыбнулась дружески, открыто, глазами, всем лицом, даже кисточкой на шапочке. Тон был теплый и сердечный, но говорила она по-военному, то есть ровно столько, сколько необходимо.

— Ой, возьмет она нас в оборот, — то ли в шутку, то ли всерьез пожаловался Юрек. — Кончатся добрые старые времена доставки «Трибуны», встреч на «бирже» и всей этой мышиной возни. Придется нам поразмяться, Стах, чует мое сердце. «Ты, молодежь, прах юдоли отринешь, взлетишь…» [23]— добавил он.

— Меня это не огорчает, — отозвался Стах, — мне она правится… Чего смеешься, дурак? Я про серьезные вещи говорю. Мне кажется, что молодежь должна действовать сообща, нам нужны молодые командиры, молодые политические руководители. Дело будет лучше спориться… — закончил Стах.

То же самое он повторил Жанно, Ясю Кроне и Яцеку Шерментовскому, которые ждали их в лавочке, где торговали водкой и лимонадом.

— Что это за бумажонки? — спросил Жанно. Прочитал «Борьба молодых» и отодвинул от себя газету. — Опять писанина, и ничего больше. Она не сказала, когда дадут оружие? Я этого читать не буду, своего ума хватает. По горло сыт пропагандой, во! — И он провел пальцем по горлу, хотя «Трибуну» не читал и не распространял.

— Оружие будет. Я еще не знаю точно, где они его прячут, но во вторник принесу к Юреку, — сказал вдруг Яцек Шерментовский, и все смолкли. Лицо Яцека не выражало никаких чувств — ни самодовольства, ни озабоченности. Он сообщил эту новость как всегда по-своему — непривычно выделяя отдельные слова.

— Как это будет? — Жанно проглотил слюну и с открытым ртом уставился в неподвижное лицо Яцека. — Ты? Как?

— Украду.

— Какое оружие?

— «Вис».

— У кого украдешь?

— Конечно, не со склада Гвардии Людовой. Гвардия не хранит оружие на складе.

Жанно кисло улыбнулся и сказал: «Хорошо». В эту минуту у него, наверно, возник замысел, который едва не стоил ему жизни.

— Дела, кажется, пошли на лад. Дела идут, старик. — Юрек от радости стал похлопывать Стаха по спине.

И впрямь, перспективы открывались заманчивые. В их воображении множились боевые секции молодых рабочих: металлургов с завода Лильпопа, рабочих фабрик Герлаха, с Дзвонковой, трамвайщиков и молодых железнодорожников. Молодых, ловких, отважных, горящих энтузиазмом, для которых город — каменные джунгли, где они неуловимы; бойцов, раскалывающих минами и гранатами бронзовый панцирь фашистского террора; ускользающих, как туман, преданных идее. Они мечтали о многотысячных отрядах красных партизан, действующих в лесах, деревнях и небольших городах, контролирующих дороги и парализующих барьером огня движение немецкого транспорта; мечтали о вскормленных землей и защищающих эту землю партизанах — вихрастых, полуголых, увешанных оружием парнях, распевающих песни на опушке леса или в белых деревнях, утопающих в зелени, куда ни один немец под страхом смерти не отважится сунуть нос с приказом о реквизиции.

Эти мысли, такие естественные, казались им слишком смелыми, и поэтому они называли их мечтами.

— Эх, мечтатель, мечтатель, — говорил Стаху Юрек. — Погляди кругом. Кругом страх. Каждый всматривается в глубину улицы — не приближается ли цепь жандармов. И мы с тобой идем по улице, а сами вертим башкой, точно она у нас на шарнирах. Стоишь, притаившись под стеной, ждешь, когда жандарм положит тебе руку на плечо: «Ausweis bitte!» [24]А если у тебя даже есть эта бумажонка, ты смотришь на него собачьими глазами и думаешь: «А может, ему, гаду, что-нибудь не понравится». Мечтать-то легко…