Первое, что я вспомнил, не имеет к тебе отношения. Вспомнилось, как я узнал, что моя жена мне изменяет. Какое это может иметь к тебе отношение? Странная вещь — память.

Следующее воспоминание ближе к делу. Помню, как мы впервые встретились уже взрослыми. Ты сидел в студенческом общежитии, пил и читал Верлена. Это произвело на меня впечатление. Помню, я еще подумал, а не специально ли ты, не напоказ ли это делаешь. Ведь было в этом что-то показное, театральность какая-то, правда же?

Сегодня утром я вспомнил еще многое. Не то чтобы я раньше этого не помнил, просто у меня не было ну вроде как желания думать о прошлом, что ли. Я разучился это делать. Встреча с тобой оказалась своего рода катализатором. Это напоминает ощущения, которые испытываешь, впервые заглянув в бинокль: сначала все видишь в тумане, смазанным и плоским, а потом — щелк! — расстояние исчезает, и все оказывается у тебя как на ладони, крупно и выпукло.

Думаю, я начал вспоминать благодаря раздумьям о нашем сходстве и различиях: мы оба жили в старых усадьбах на Английской излучине — я в Бель-Айле, ты в Нортумберленде.

Мы никогда не признавались в этом, однако считали себя последними из настоящих английских дворян в окружении толп добрых послушных негров и смешных крестьян-французов. Нашими предками были английские колонисты тори, прибегшие к гостеприимству испанцев, чтобы укрыться от безумства буйствующих янки. Однако нас объединяла не столько общая история, сколько неприязнь к католикам и Лонгам. [5]Мы были мальчиками благородного происхождения.

К тому же мы были одноклассниками, сокурсниками и лучшими друзьями. Вместе ходили в бордели. Насколько я понимаю, нынче молодые люди не испытывают такой необходимости.

На этом наше сходство заканчивается. Ваша семья была богатой, поэтому тебя отправили потом на север доучиваться в частной школе. Мы были бедными, поэтому я посещал государственную. Ты был худым, замкнутым, пил многовато, тебя считали одаренным, прочили большое будущее (и как сбылось?), тем не менее ты держался скромно, почти незаметно — за все время обучения у тебя появилось не более пяти-шести приятелей.

Я, напротив, из тех, кто достигает вершины в колледже, а потом всю оставшуюся жизнь спускается вниз — любимец студенческого кампуса, участник дебатов, атакующий хавбек, [6]родсовский стипендиат, [7]умница и молодец, что-то вроде второго эшелона «Фи-бета-каппы». [8]Быть «умницей» в футбольной команде штата означало, что ты почитываешь журнал «Тайм» и слышал о плане Маршалла. [9](«Представляешь, он может рассказать о плане Маршалла! Спроси, спроси его. Прямо настоящий зубрила»). Ни до, ни после того я никого не встречал, кто умел бы так восхищаться «умом», как мои товарищи по команде.

В двадцать один год я достиг своего маленького бессмертия — когда, стоя на задней линии защиты, поймал мяч и, пробежав с ним сто десять ярдов, забил гол. Это достижение до сих пор упоминается в книгах футбольных рекордов как самый дальний прорыв с мячом за всю историю футбола. Вся прелесть в том, что мой рекорд никогда никто не побьет. Ведь это все равно что пробежать милю за ноль минут.

Я был умницей, но совсем не таким, как ты с твоими пьянками и чтением Верлена (все-таки была в этом показуха, ведь правда?).

Когда ты напивался, начинал вести себя агрессивно, а поскольку сложением напоминал папу Пия XII [10]— вес килограммов пятьдесят при двухметровом росте, — мне зачастую приходилось спасать твою задницу. Я ведь к тому же был серебряным призером «Золотых перчаток» [11]и, хотя весил всего семьдесят пять килограммов, мог победить любого, что опять-таки вызывало всеобщее восхищение: «Представь, этот сукин сын отделал Дюреля Тибодо!» (хавбека весом килограммов 120).

Ты был меланхоличен, рассеян и по-мужски привлекателен. Однако ты был такой худой, что мне приходилось подыскивать тебе дородных красоток с развитым чувством материнства, чтобы они соглашались обнимать твои мощи.

Наши семьи тоже отличались друг от друга. В моем роду все мужчины (кроме отца) были общительными, политически активными и грубыми. Мужские представители вашего рода были подвержены депрессиям и склонны к самоубийствам.

И у кого же сейчас депрессия, вот тебе и на!

Ты бросаешь на меня тот же язвительный взгляд, как тогда, когда я отвлек тебя от Верлена.

Я уже сказал, встреча с тобой напомнила мне обстоятельства того, как я узнал, что моя жена мне изменяет, то есть вступила в плотские отношения с другим мужчиной.

Стало быть именно это мне так трудно было вспоминать? Да нет, дело вообще не в том, что я что-то забыл, мне просто невыносимо было об этом думать. С чего вдруг? Разве половое беззаконие — это нечто особенное и в корне отличается от кражи, грабежа или даже убийства?

А может, секс вообще не подпадает ни под какие законы и категории и потому невыразим и неописуем? Действительно, разве сексуальное удовольствие описуемо, разве оно выразимо? Тогда почему бы не быть неописуемым и половому беззаконию?

Нет, на самом деле ничего я не забыл. Просто встреча с тобой помогла мне думать о прошлом. Интересно, почему? Потому что мы были друзьями, или потому что ты привык выслушивать невыразимое? Может, потому что встреча с тобой напомнила мне о голубятне?

Позволь начистоту, причем грубо и зримо: почему запихивание маленькой части собственного тела в другое существо — штука такая уж невыразимая? При такой постановке вопроса разве это не выглядит вполне обыденно? Кстати, думаю, что женщины как раз не придают этому слишком большого значения.

Но предположим, я опишу это иначе. Разве могу я себе представить, чтобы Марго лежала под другим мужчиной, мотала головой, — как хорошо я помню эту ее манеру! — кривила губы и издавала непроизвольные, мяукающие звуки? Разве это описуемо? Нет. Но почему? Когда я представляю себе Марго в других обстоятельствах, даже самых ужасных, мне больно, но эта боль переносима: Марго серьезно больна, Марго попадает в аварию, Марго обвиняют в краже, даже мертвая Марго. Мысль о смерти Марго болезненна, но переносима. Но Марго под другим мужчиной…

Хм. Может, это только наше поколение так серьезно относится к сексуальным отношениям или, как нынче говорят, зациклилось на них? Похоже, древние уделяли сексу не слишком много внимания, даже Библия упоминает о нем как-то мимоходом. Похоже, ревность твоего Господа гораздо жарче разгоралась по поводу идолов и золотых тельцов, чем оттого, что его народ трахается с кем ни попадя. Возможно, ревность Господня отличается от нашей. А меня бы совершенно не взволновало, если бы Марго склонила выю перед Буддой. Что же я так волнуюсь из-за такой чепухи, что с того, что она вбирала в свое тело маленькую частицу плоти Мерлина? Как врач ты можешь подтвердить, что речь идет всего лишь о соприкосновении слизистых. Клетки прикасаются к клеткам.

До недавнего времени даже церковь твоя не принимала этого чересчур всерьез. И Данте был весьма снисходителен к грешникам пола. Они у него пребывали в довольно приятном преддверии ада.

А нынешнее поколение! Они даже не включают секс в десятку самых сильных переживаний. Помню, ездил я однажды к сыну. Он вылез из постели, где лежал голым в обнимку со своей подружкой, накинул на нее простыню и завел речь о том, что его действительно волновало — гитара! Да-да, гитара. Определенной модели. О, если бы он только мог купить себе эту гитару! И не одолжу ли я ему четыреста долларов. Помню, подписывая чек, я подумал: ну хорошо, он любит и вожделеет эту гитару. А когда он получит ее, позволит ли он играть на ней кому-нибудь другому? Может, и нет. Но он не счел бы это неописуемым.