Мама, осторожно говоришь ты, возможно, папа без сознания и нуждается в помощи. Я позвоню в полицию.

Я же сказала тебе, это одна из его шуток!

Да, может, и так, может, он и вправду хотел пошутить, а потом с ним что-то случилось. Ведь прошло уже тридцать шесть часов и…

Мать вдруг возбужденно хватает тебя за руку. Ты слышала?

Что?

Это он! Смеется. Слышишь?

Ты замираешь и прислушиваешься. Сердце громко стучит, в ушах шумит кровь, но, кроме этого и слабого посвистывания ветра за окном, ничего не слышно. Да, это всего лишь ветер, тонкое жутковатое завывание, оно знакомо тебе с детства, когда ты просыпалась вдруг среди ночи и чувствовала, как весь дом содрогается от ветра, словно корабль в открытом море. И тебе становится страшно. Ты прикидываешь, достаточно ли крепки стены, крыши и каминные трубы, устоят ли родители в такую бурю, однако, несмотря на тревогу, крепко засыпаешь на середине мысли, проваливаясь в черноту.

И вот теперь ты пытаешься расслышать через это завывание смех. Тебе так хочется услышать в ветре смех. Но ничего человеческого нет в этих звуках.

Я позвоню в полицию, мама. Не хочется огорчать тебя, но откладывать больше нельзя.

Нет, нет! Только не сейчас, когда он прячется, следит за нами… злорадствует! Я запрещаю тебе выносить сор из дома!

Ты смотришь на мать, изумленная неожиданной ремаркой. Запрещаю тебе выносить сор из дома.

А потом говоришь как можно спокойнее и рассудительнее, стараясь не показывать маме, как ты огорчена: Но папа пропал, его нет вот уже тридцать шесть часов, разве не поэтому ты меня и вызвала?

Да не пропал он! Я же уже сказала, он прячется! Он где-то здесь.

Мама, ради Бога…

И не смей повышать на меня голос! Он здесь, и нам не нужна никакая полиция!

Голос матери звучит так страстно и убежденно, что вступать с ней в спор бессмысленно. Руки у нее сильно дрожат, она расплескала чай, и весь перед ее стеганого халата в пятнах, но она этого не замечает. И ты, закусив нижнюю губу, хватаешь салфетку и начинаешь оттирать эти пятна, извиняешься и говоришь, что пойдешь посмотреть еще, попробуешь поискать во дворе и что, уж если и на этот раз папа не найдется, тогда другого выбора, как вызвать полицию, просто нет.

На щеках матери блестят слезы. И голос звучит почти весело, когда она кричит тебе вслед: Иди ищи! Надеюсь, что когда найдешь, вы оба будете счастливы, ты и он! Надеюсь, что он жив и ему будет хоть капельку стыдно!

И вот ты возвращаешься к каменной стене, которая отмечает границы участка. Здесь буйно разрослись кусты крыжовника, крошечные острые шипы цепляются за одежду и вонзаются в ничем не защищенную кожу. С неба продолжает косо валить снег, его колючие ледяные частички больно хлещут по лицу. Что-то в этой стене кажется тебе странно знакомым и не дает покоя, возможно, все эти годы ты часто видела ее во сне, но вот что именно здесь происходило – никак не вспомнить. Ты высвечиваешь фонариком верхнюю ее часть, потом – обвалившуюся кладку, затем луч фонарика застывает на неком темном углублении, которое при ближайшем рассмотрении оказывается норой лесного сурка. Луч двигается дальше. Ты возбуждена, наверное, все дело в усилившемся ветре (в нем слышатся жутковатые отзвуки смеха) и снегопаде, первом в этом году. Отсюда старый дом виден смутно, стоит в низине и кажется уже не таким большим, как с улицы; покатые крыши слегка поблескивают от инея. Сейчас свет горит только на кухне и в спальне, где мама задернула шторы.

Некогда оштукатуренной стеной высотой в четыре фута был обнесен весь участок, даже со стороны улицы, теперь же она сильно разрушена. Выложенная из камня в начале века, в то время, когда был построен и сам дом, стена когда-то являла собой внушительное зрелище. Ты росла, и стена всегда казалась тебе такой огромной, за ее состоянием следили, а потом постепенно все пришло в запустение, особенно здесь, на заднем дворе. Морозы сменяли оттепели, потом опять все замерзало и снова оттаивало, камни смещались, и стена медленно, но неуклонно сползала с фундамента. Теперь она походит на бугор, нелепо торчащий из земли, и большая ее часть заросла вереском и сорняками. А некоторые из особо крупных камней погрузились в землю, должно быть, каждый весит не меньше сотни фунтов. Ты переводишь луч фонарика с одного камня на другой, изо всех сил сдерживаешься, готовясь увидеть самое страшное, то, что не готова видеть, несмотря на подготовку, – ногу, вялую бледную руку, блестящую лысину на голове отца; стараешься думать о лунных камнях, которые падали с неба с огромной высоты, такие одинокие и загадочные.

Вдруг взгляд твой привлекает отверстие около фута в поперечнике, тебе пришлось немало потрудиться, чтобы отыскать его. Изо рта облачками вырывается пар, ты наклоняешься над отверстием, чтобы рассмотреть получше. Здесь обвалившаяся стена образовала нечто вроде туннеля, естественного убежища, берлоги какого-то зверя. Чтобы пролезть туда, взрослому человеку понадобится немало усилий: он должен ползти, проталкиваться, протискиваться, извиваться, как змея. Но пролезть все же можно. Если тебя подстегивает страсть или отчаяние.

Папа, робко шепчешь ты. Папа? Папочка?…

И вдруг теряешь над собой контроль. Ты убеждена, что он здесь, ты падаешь на колени и начинаешь бешено расталкивать камни, преградившие тебе путь, до чего ж они тяжелые, эти камни! как отчаянно сопротивляются! Вмерзли в землю, крепко опутаны корнями и сорняками, скованы штукатуркой, не желают сдвигаться с места. Пальцы у тебя исцарапаны в кровь. Папа, это я! Папочка!… И вот ты наконец проникаешь в это отверстие и начинаешь слепо ощупывать все внутри, глаза у тебя дикие, и вдруг кончики пальцев натыкаются на нечто… Нет, это не камень, не безжизненная земля, ты совершенно уверена в этом. Ты становишься на четвереньки и приникаешь к этому отверстию, фонарик забыт, потерялся, остался неизвестно где. Лунный свет сюда не проникает, почти полная тьма; и, рыдая, ты протягиваешь руку и слепо нащупываешь что-то – что это? Рука, нога? – нечто обмотанное толстой колючей шерстью. И не слышишь ничего, кроме своего хриплого натужного дыхания. Папа, папочка, это я, Лори, ведь ты меня узнал, правда? И ты проталкиваешься все глубже в нору, все дальше тянешь руку, пальцы слепо растопырены и жаждут лишь одного – прикосновения, пожатия, мертвой хватки других пальцев.

Зазвонил телефон. Шесть утра. На улице темно и ветрено. Только Старик может звонить в такой ранний час.

Вообще-то там, где он находится, сейчас всего пять. В самом сердце Соединенных Штатов. На линии слабо потрескивают электрические разряды – точно ветер на равнине, который никогда не стихает. Но голос Старика прорезается сквозь эти звуки. Сердитый и громкий, обвиняющий – за то, что я никогда ему не звоню, – и в то же время странно возбужденный. Он звонил рассказать о новом жильце, который поселился в квартире прямо над ним. Нет, ты только подумай, какое совпадение! Этот парень, совершенно незнакомый и чужой, даже имени на почтовом ящике не значится, до такой степени похож на Эдди (Эдди – мой брат, старше на шесть лет, такой же отщепенец и одиночка, как сам Старик, последний известный нам адрес: Сан-Диего, Калифорния), прямо вылитый его брат! Увидишь – просто глазам не поверишь! Совпадение.

За одним исключением: этот мистер Икс так топает, что того и гляди потолок обвалится (а ведь это не чей-нибудь там потолок, а его, Старика, верно?). Днем и ночью в любой час слышны шаги, топот, грохот, от которых стены сотрясаются, словно началось землетрясение. Но странное дело – нигде больше в доме, кроме его, Старика, квартиры, ничего не слышно. Впечатление такое, будто этот мистер Икс постоянно присутствует в квартире отца. Так и норовит влезть в квартиру. И дело не только в том, что его «слышно» через вентиляционный люк или трубу батареи, нет, он прямо-таки «проецирует» сюда свои мысли, а ведь это как-никак территория моего отца, где они просто не имеют права быть.