Я мало что понимала в этих рассуждениях, но на всякий случай кивала, и весьма энергично. Разговаривая, судья улыбался мне и, положив на колени большие, с липкими пальцами, руки, доверительно ко мне наклонялся.

– Не так уж часто в моей профессиональной деятельности бывало, чтобы встреча с молодой женщиной вроде тебя – или, скажем, с молодым человеком – производила на меня такое сильное впечатление. Но если уж подобное случалось, у меня появлялось естественное желание познакомиться с ней – или с ним – получше. Приблизить к себе, сделать ее – или его – частью своей жизни.

Пока он говорил, я ела и, поскольку рот у меня был набит, бормотала нечто неразборчивое. Я все надеялась, что он закончит философствовать и переключится на более важную для меня тему курсов. В частности, я хотела обсудить с ним вопрос о курсах при Институте красоты в Трентоне, на которые поступила сразу после школы, надеясь выучиться на парикмахершу или маникюршу, но которые так и не окончила. Я была бы не прочь вернуться на эти курсы, завершить учебу и стать маникюршей, ведь у меня есть для этого все данные: неплохие способности, ловкие в общем-то руки, ну и соответствующая внешность, конечно. Правда, у меня самой ногти на руках постоянно ломаются, но это ерунда: наклею искусственные, никто и не догадается. Постепенно мной стала одолевать дрема – от шампанского, как я полагаю, поскольку раньше я никогда его не пила, ну и от хорошей калорийной пищи. Я так разомлела, что мне захотелось свернуться клубочком на диване у судьи и уснуть. Судья посмотрел на меня и, добродушно улыбаясь, налил мне еще бокал шампанского – себе же снова плеснул минералки: он эту воду лакал, как собака, объевшаяся соленой рыбы. Я потянулась к бокалу, хотя была уже такая сонная, что глаза у меня закрывались. Тут мне в голову пришла одна забавная мысль. Хихикнув, я спросила:

– Эй, ваша честь! Это, случайно, не приворотное зелье?

Старикан прикоснулся краем своего бокала к моему и сказал:

– Надеюсь, что нет, дорогая… надеюсь, что нет.

Дьяволенок. Толкался в животе так сильно, что его мать сгибалась пополам от боли. В период вскармливания дергал и кусал ее молодые груди. Ночами постоянно кричал. Отказывался есть. Не то что любил, с ума от любви сходил.По маме (папу, правда, боялся). Сворачивался в клубочек и тыкался головой то в руки, то в грудь, то в живот матери. Страстно требовал любви и пищи. Страстно стремился к тому, чего назвать еще не мог: к Божьей милости и спасению души.

Знак сатаны: уродливое, ярко-красное родимое пятно в виде змеи. От нижней челюсти оно уходит за ухо. Его почти не видно. Большие соседские девочки с влажными от смеха глазами и девчонки поменьше дразнили малыша, крича во все горло: Дьявол! Дьявол! Посмотрите – у него знак сатаны!

Эти годы пролетели как в горячечном бреду. Да и были ли они? Мама молилась за него, то обнимала его, то колотила. Трясла за костлявые плечи так, что у него голова болталась из стороны в сторону. Священник тоже за него молился:

–  Избави нас, Господи, от всяческого зла.

И он стал хорошим, был избавленот зла. В школе, правда, глаза у него застилало туманом, и он не видел доску. Мрачный, невоздержанный на язык парень, говорил о нем учитель. Не такой, как другие дети.

Но если не такой, как другие дети, –тогда какойже? Ктоон?

Эти годы… Он прожил их, как будто находясь в остановившемся на перекрестке городском автобусе, изрыгающем выхлопную гарь. Все насквозь провоняло выхлопом. Волосы, кожа, одежда. Один и тот же вид из мутного, засиженного мухами окна. Из года в год все та же закусочная с помятыми стенами из кровельного железа, рядом – каменистый пустырь, поросший сорной травой и прорезанный наискось тропинкой, поднимающейся вверх по склону, по гребню которого, над рекой, носилась и шумела детвора. Потрескавшиеся тротуары засыпаны бумажками, похожими на конфетти, оставшееся от давно закончившегося карнавала…

Кажется, здесь заканчивалось все сущее, пролегал край земли. Или не край, а только рубеж, граница, за которой открывалось нечто беспредельно огромное, чего ни пересечь, ни постичь? Может быть, пустыня! Красная пустыня,где пляшут демоны, взвихривая раскаленный воздух. Он никогда не видел настоящих пустынь, разве что на картинке или на карте – так, названия, несколько букв, не более того, – но рисовал их в своем воображении.

Дьяволенок – так его называли, шушукаясь за спиной. А он был исполнен любви, любовь переполняла его. Но внешностью не взял: посмотреть – заморыш, и ничего больше. Очень маленький, щуплый. Короткие и тощие, как спички, ноги. Несоразмерно большая голова, узкие, покатые плечи. Странное, круглое, как луна, бледное восковое лицо, красивые, чуть раскосые глаза, обведенные тенями, маленькие мокрые губы, постоянно плотно сжатые, будто для того, чтобы запечатать грязные бранные слова и проклятия.

Со временем алый знак сатаны у него под ухом стал блекнуть, как поблекли и исчезли юношеские прыщи. Родимое пятно проросло капиллярами, и кровь стала питать поврежденный участок кожи.

Никакой он был не дьявол, а хороший, чистый ребенок с чутким сердцем и любящей душой, непостижимым образом преданный в тот момент, когда его извлекли из чрева матери – слишком рано извлекли, он еще не был к этому готов.

Дьявол или нет, но несколько лет он днем и ночью ездил верхом на диком черном жеребце с грохочущими, острыми как бритва копытами. Проносился бешеным галопом по тротуарам и по спортивным площадкам. Даже по школьным коридорам мчался, топча всех, кто попадался навстречу. Вороной ржет, встает на дыбы, из-под копыт летят искры, зубы оскалены, губы в белых клочьях пены. Жуть! Как говорится, не приведи Господи! Всех смету с пути! Поберегись!

Дьявол или нет, но он поджигал школу, лавки и деревянные домики по соседству. А сколько раз он подпаливал зловонную постель, в которой мама и папа от него прятались! Никто и не знает.

В это январское утро, солнечное и ветреное, он рассматривал свое лицо в тусклой поверхности зеркала в общественном туалете на автовокзале Трейлуэйз. И дьявол наконец смог вырваться на свободу. Ведь был Новый год – время, когда земля делает очередной поворот. Начался новый отсчет времени, а это все равно что ступать по полу, который вдруг резко пошел под уклон, – сразу становишься другим. Как будто в тебя вселяется что-то со стороны.Или это что-топрисутствовало в тебе всегда, просто ты до сегодняшнего дня об этом не знал?

В его правом глазу появилось какое-то пятнышко. Что это? Пыль? Грязь? Кровь?

Он пришел в ужас, поскольку сразу все понял. Еще раньше, чем успел рассмотреть пятнышко. Это знак сатаны. На желтовато-белой поверхности глазного яблока его печать. Не свернувшаяся кольцом змея, а пятиконечная звезда – пентаграмма.

А ведь его предупреждали. Пятиконечная звезда – пентаграмма.

Она там, у него в глазу. Он трет глаз кулаком, пытаясь ее стереть.

В ужасе он пятится от зеркала, выбегает из залитого мертвенным светом неоновых ламп туалета и мчится через здание автовокзала, сопровождаемый взглядами пассажиров – любопытствующими, удивленными, жалостливыми и раздраженными. Он здесь человек известный, хотя никто не знает, как его зовут. До дома ему бежать три мили. Мать подозревает, что с ним творится что-то неладное, но не знает, отчего это. Может, он лжет, когда говорит, что глотает таблетки, а сам прячет их под язык? Господь свидетель, за этим парнем не уследишь. Да, любовь проходит, истончается, стирается, как амальгама дешевого карманного зеркальца. Да, ты молилась за него, молилась без конца и ругала на чем свет стоит, но слова твои, эхом отдаваясь в пустой комнате, не воспаряли вверх, к Божьему престолу, а звучали глухо, будто проваливаясь в бездонный колодец.

Двадцать шесть лет, начисто, до голубизны, выбрит. Яркие, сверкающие глаза, которые некоторые уличные женщины находят красивыми. Соседи зовут его по имени. Считают неплохим, в общем, парнем, но со странностями и легковозбудимым. У него привычка нервно поводить плечом, как будто он пытается высвободиться из чьих-то объятий.