Иголку с ниткой тянут сквозь твое тело, сквозь все невидимые нервы, чтобы потом пропустить по нитям электрический ток и превратить тебя в некое подобие рождественской елки. Тебе остается только надеяться, что эта процедура окажется эффективной. Одно уже хорошо – она не смертельна. Дав согласие на эту процедуру, ты отказываешься от своего имени. Тебя успокаивают: говорят, что, когда все закончится, имя тебе, конечно же, возвратят. Поскольку ты анонимен и тебя вроде бы нет, ты не испытываешь ни малейшего унижения, когда под тебя подкладывают белое фаянсовое судно. Другое дело, что потом сестры не хотят его уносить. Это работа санитаров, но их поблизости не видно.

Больничный морг расположен на уровне «С» в северо-восточном углу здания. Открывается дверь лифта, и санитар выкатывает из него на каталке неподвижное тело, завернутое в белую простыню. Потом каталка мягко едет по коридору, еле слышно шурша шинами. Ты начинаешь понимать свою ошибку: когда спускаешься по внутренней, похожей на колодец лестнице, пахнущей цементом и дезинфекцией и едва освещенной подслеповатыми лампочками, номеров этажей на дверях почти не видно. Кроме того, двери снаружи заперты на ключ. Часы на стене коридора показывают 12.02. Тебе вставляют тоненькую трубочку в левую ноздрю, пропуская ее вниз по трахее в изъеденное кавернами легкое. Мощное биение в аппарате по поддержанию жизнедеятельности внушает тебе некоторую уверенность. Кроме того, ты думаешь, что тебе все это снится, и не испытываешь страха еще и по этой причине. Да, большая ошибка попасть в плен болезненной плоти, но это не только твоя ошибка: в конце концов, ты лишь единичный представитель целого вида. Ты пытаешься объяснить это окружающим, но как только начинаешь вопить, желая выразить свою мысль, пластиковый намордник респиратора сдвигается в сторону, кислород начинает улетучиваться и ты сначала возносишься куда-то очень высоко над зданием, а потом проваливаешься вниз, сквозь все этажи, даже ниже подвального уровня, под землю, где трубки и респираторы больше не нужны и ты теряешь представление о времени и пространстве.

Часы в коридоре показывают 7.20. Пожилая женщина с лицом, напоминающим потертый кожаный кошелек, торопливо семенит в сторону дамской комнаты, зажимая рот рукой, сквозь пальцы которой течет рвота. Начинается суета: устанавливают искусственную почку, аппаратуру для искусственного дыхания, мониторы, контролирующие работу сердца и мозга, катетеры и продолжают все туже стягивать твое тело нитью. Ты барабанишь в запертую дверь, вопишь: Помогите! Выпустите меня отсюда!– но дверная ручка остается неподвижной. Твое сердце начинает колотиться со скоростью 255 ударов в минуту. Санитар в белом халате, насвистывая что-то сквозь зубы, вкатывает в лифт неподвижное тело на каталке. Само здание представляет собой загадочный комплекс из бетона и матового стеклянного кирпича. На крыше громоздится странное сооружение из пенопласта – реклама фруктового шербета. Этот пенопластовый шербет на фоне черного ночного неба выглядит дико и непристойно, как румяное яблоко в руке трупа. У комплекса с рекламой шербета на крыше нет названия, вернее, оно есть, только такое, что нормальный человек не в силах его выговорить. Здесь кислород имеет привкус металла, а когда ты кричишь, эхо не рождается. Хотя здание и выглядит на фоне неба чужеродным элементом – этаким огромным больным зубом, тебя не оставляет уверенность, что оно находилось здесь всегда – с сотворения мира. А все потому, что ты прежде никогда здесь не бывал и вид этого здания не вызывает у тебя абсолютно никаких чувств. Ты не имеешь представления, каково это – оказаться здесь, это место столь же абстрактно, как Млечный Путь, хоть он и сияет над твоей головой. Помогите мне!Словно попавшее в лабиринт дитя, ты следуешь указаниям черных, красных, желтых и зеленых стрелок, хотя в душе уже уверен: ты давно и безнадежно заблудился.

Люди в халатах медленно и методично продолжают протягивать сквозь тебя нить за нитью; за этим процессом ты можешь с легкостью наблюдать с потолка или, к примеру, глядя на расположенный у тебя над головой монитор. Ты успел несколько раз объяснить себе, что все это тебе только снится и в самое ближайшее время закончится. Ты вопишь, колотя в запертую дверь где-то в подвале, но тебя, как и прежде, никто не слышит. Ты – американец, и тебе не так-то просто взять в толк, что некоторые ошибки необратимы, да и само время тоже необратимо. Сотрудники больницы в основном настроены к больным доброжелательно, правда, иногда они позволяют себе покачивать головами, удивляясь, как некоторые из нас цепко держатся за жизнь. Доктора – как же его зовут: Рурке? Рутке? – куда-то вызвали. Наверное, поэтому санитары выколачивают ладонями по коленям джаз-ритм значительно активнее, чем прежде. По коридору катят на каталке белую, размером с куклу, фигуру, над головой которой пристроено что-то вроде крохотной пластиковой палатки. Две жилистые санитарки с золотыми кольцами в коричневых ушах обдирают очередную кровать. После того как простыни сняты, инфицированный матрас просто переворачивают и снова укладывают на кровать. Слышится воркование сидящих у окна голубей, на самом деле ни окон, ни голубей тут нет. Ты несколько раз громко заявляешь людям, продевающим сквозь твои нервные центры нитки, что все это тебе только снится и им не стоит слишком уж серьезно относиться к своему занятию. Уборщица с ведром и веселенькой желтой шваброй надраивает полы в дамской комнате. На полу в комнате отдыха отделения интенсивной терапии видны пятна от пролитого кофе. Часы на стене показывают 10.18. Рыдающая женщина и мужчина, который ее успокаивает, уходят, их места занимают плачущая женщина средних лет и утешающая ее девушка. Тонюсенькая металлическая проволочка, которая пронизывает и соединяет все твои нервные узлы, уже подсоединена к электрическому устройству, так что пытка током может начаться в любой момент. Кто-то громко кричит: Помогите мне! Помогите мне умереть!Но слова звучат неразборчиво, и кажется, что просят совсем о другом. Часы на стене показывают 10.18. Ты приходишь к выводу, что все свои сны уже посмотрел-, соскакиваешь с монитора под потолком и возвращаешься в свое тело. Мимо комнаты сестер идет медсестра-блондинка в туфлях на каучуковой подошве, слегка подпрыгивая при каждом шаге. Рядом с ней топает, скаля белоснежные зубы, плотный санитар с коричневой кожей. В его глазах светится неподдельный интерес к медсестре. Смеясь, они проходят к лифту, откуда санитар, насвистывая сквозь зубы, выкатывает на площадку неподвижное тело, накрытое белой простыней.

В те годы в северной части штата Нью-Йорк случались снежные бури такой силы и неукротимости, что они в течение нескольких часов могли изменить знакомый тебе мир до неузнаваемости. Сначала с озера Эри ветром натягивало тяжелые черные тучи, затем над головой начинал завывать и грохотать, точно товарный поезд, ветер. А уж потом с неба начинали падать снежинки, крутясь и трепыхаясь в полете, как взбесившиеся атомы. И если и существовало в этом мире солнце, так даже проблеска его за облаками видно не было. То ли день, то ли ночь – не разобрать, особенно если учесть, какое серебристое сияние исходит от свежевыпавшего снега.

Мне было пятнадцать, и жила я в Ред-Рок, на окраине Буффало, вместе с тетей, старшей сестрой матери, и ее мужем-железнодорожником, вышедшим на пенсию по инвалидности. Моя же собственная семья, что называется, «развалилась» – нет, мы были живы, все семеро, во всяком случае, я надеялась, что живы. Просто больше не оставались вместе в одном доме. Да и самого дома, старой снимаемой в аренду фермы в двадцати милях к северу от Буффало, уже не существовало. Он сгорел дотла.

В Валентинов день 1959 года снежная буря началась в полдень, и уже к пяти часам вечера линии электропередачи в Буффало были повреждены. Мы поспешно зажгли керосиновые лампы, их фитили нещадно чадили, воняли и давали совсем тусклый свет. Нет, еще, конечно, у нас были свечи и фонарики на батарейках. К ужину мы надели все имевшиеся в доме свитеры и кофты и видели, как пар вырывается изо рта, когда на холодных как лед тарелках ели неразогретую еду. После мне пришлось наводить порядок на кухне, и я сделала все, что смогла, причем без горячей воды, поскольку это всегда была моя обязанность – убирать на кухне. А потом я сказала: «Спокойной ночи, тетя Эстер». Тетя, как всегда, прищурилась, точно видела на моем месте кого-то другого, и сердце ее при этом наполнялось печалью. А потом я сказала «Доброй ночи, дядя Герман» мужчине, который доводился мне дядей, хоть и не был кровным родственником, а совершенно чужим человеком с всегда увлажненными глазами и вечно кривящимся в улыбке ртом – таким сделал его шрам от ожога. Оба они тоже пожелали мне спокойной ночи, еле слышно пробормотали эти слова, точно им жаль было расставаться с теплом собственного дыхания. Спокойной ночи, и не топай на лестнице, когда будешь подниматься, не роняй свечу, а то, не дай Бог, устроишь в доме пожар.