— Сколько тебе лет? — спрашивает он.

Взрослые всегда об этом спрашивают. Я не отвечаю и запускаю камешком в воду, чтобы показать, что я его не боюсь.

— Рыбку ловишь?

— Нет.

— Что же ты здесь делаешь?

Он сидит на корточках у реки и разговаривает со мной. Другой взрослый встал бы и посмотрел, чем я занимаюсь, или же просто мимо прошел; этот — нет. Он сидит на корточках и смотрит на меня. На берегу никого, хотя обычно всегда кто-то есть. Мы здесь все время играем. Когда я была маленькая, я любила смотреть вниз с высокого берега и видела, как внизу у реки играют ребята. Тогда мама не разрешала мне сюда ходить. Теперь я могу ходить к речке одна. Я выросла. Берег полого спускается к реке, и там, где речка пересохла, много камней и валунов, а дальше начинается вода, но мелко, как там, где я стою сейчас; но потам становится глубоко, только большие валуны торчат из воды. Мальчишки могут перейти вброд, а я нет. Еще там есть ямы; туда заходить опасно. А за рекой, на том берегу — густые заросли кустарника и деревья. Та земля кому-то принадлежит. На этой стороне — никому, а на той тянется изгородь. Если идти дальше по течению, там кусты кончаются и в том месте иногда к речке спускаются коровы. Мальчишки швыряют в них камнями. Стоит мне кинуть камешек, он летит вверх и падает совсем недалеко.

— Что там у тебя?

— Запруда.

Он с улыбкой подставляет руку к уху:

— Что-что?

Я молчу и делаю вид, будто что-то подправляю.

— Можно подойти посмотреть? — спрашивает он.

Я говорю «да». Здесь у нас никому не интересно, чем я занимаюсь, разве что если разобью или пролью что-нибудь. Тогда начинается ругань. Этот человек не такой. Он похож на моего отца, но не очень, потому что разговаривает со мной. Мой отец бросает мне отдельные слова, но не разговаривает со мной: он и глядеть-то на меня подолгу не глядит, потому что у него столько всяких разных дел. Вечно разъезжает туда-сюда на своей машине. Человек смотрит прямо на меня. Глаза у него темные, как у папы. Шляпа так и остается лежать на берегу. У него волосы смешные. Должно быть, он долго сидел на солнце, потому что кожа у него темная. Он темнее Томми, который мажется маслом для загара.

— Дамбочка! — говорит человек. — Ух ты, какая красота!

Крабики еще пока там. Он их не видит.

— У меня два крабика, — говорю я.

Человек наклоняется, смотрит. Я чувствую, как от него пахнет чем-то приятным. Мне вспоминается магазин возле шоссе.

— Ага, надо же, вот они, крабики! Укусить хотят такую симпатичную девочку!

Я беру одного краба, чтобы показать ему, что мне не страшно. Крабов я нисколечко не боюсь, боюсь рыб, когда их ловят и снимают с крючка и раскладывают по берегу подыхать. Рыбы, истекая кровью, бьются в траве, глаза их смотрят прямо на меня. Я их боюсь, а не крабов.

— Ой, осторожно, может укусить! — смеется человек.

— Не укусит!

Краб улепетывает и плюхается в речку. Отплывает, пятясь быстрыми, мелкими толчками и забивается под валун. Тот самый, на который этот человек поставил ногу. У него большие, черные ботинки, как у моего отца, только гораздо сильнее заляпанные грязью и все в трещинах. Одной ногой он стоит на валуне, другой чуть-чуть в воде. Ему можно, его никто не будет за это ругать.

— Любишь играть здесь?

— Да.

— Ты в школу ходишь?

— Пойду на будущий год.

Сквозь мглу просвечивает солнце, принимается ярко гореть. Я поднимаю глаза на человека, и мне приходится жмуриться. Он склоняется надо мной.

— Я тоже в школу ходил, — говорит он, улыбаясь. — Гляди-ка, ты испачкались! — говорит он.

Я опускаю глаза и вижу, что вся в грязи: коленки, ноги, руки. Я хихикаю.

— Наверно, мама твоя будет сердиться? — говорит он.

И медленно присаживается на корточки. Он наклоняется ко мне близко, как эти, из материнской родни, что в городе живут. От тех пахнет табаком и еще чем-то неприятный тянет изо рта, потому они мне и не нравятся. А от этого человека пахнет чем-то сладким.

— Маленьким девочкам пачкаться нельзя, — говорит он. — Разве тебе не хочется быть чистенькой, аккуратненькой, хорошенькой девочкой?

Я снова плещусь в воде, потому что вижу: можно. Он не будет ругаться.

— Мальчишкам нравится ходить грязнулями, но маленьким девочкам надо быть чистенькими.

Он говорит медленно, как будто с осторожностью, — точно переступает с валуна на валун или пытается пройтись по краю изгороди.

— У тебя в волосах что-то, — говорит он.

И дотрагивается до моих волос. Я прекращаю свои занятия и замираю, как если мама вынимает у меня из волос колючку. Он гладит меня по головке, по шейке.

— Красивые у тебя волосики, — говорит он.

— Только они все запутываются. Маме даже вырезать приходится.

— Ах, какие красивые волосики, — говорит он. — Скажи-ка, а ты знаешь, что в городе у девочек бывает по два папы? Один ходит на службу, а другой остается дома, чтобы играть. Слыхала?

Мне почему-то смешно. Его рука застыла у меня на спине. Глаза у него темные, широко раскрытые, с глубокими морщинками вокруг. Кажется, будто он смотрит на лампу.

— Хочешь, чтоб у тебя был второй папа? — спрашивает он.

— У меня есть папа.

Он дотрагивается до моего плеча. Он смотрит на меня, как будто, кроме меня, ничего больше не видит. Он ни о ком больше не думает; он не встанет через минуту, не примется кому-то что-то кричать, как моя мать. Он принадлежит только мне. Он подносит к губам палец, слюнит его и начинает стирать грязь с моего плечика.

— Если бы у меня была такая маленькая девочка, я бы ее никогда не шлепал, — говорит он.

И подается вперед. Должно быть, его ногам, так сильно согнутым, стало больно.

— Как ты думаешь, тебя отшлепают дама за то, что ты испачкалась?

— Я возьму и помоюсь.

И опускаю руку глубоко в воду. Если в воде ударить по камешку, поднимется облачко ила и скроет всех повылезавших крабов: в этом их спасение. Облачко рассеется, а их уж и след простыл.

— Давай-ка лучше здесь помоемся. Мне бы очень не хотелось, чтобы тебя отшлепали, — говорит человек.

Голос у него звучит нежно, как музыка. Руки у него теплые, тяжелые, но я из его рук не вырываюсь. Он держит меня за плечо, а большим пальцем оттирает на мне грязь. Я гляжу: в том месте, где он трет, совсем не видно грязи.

— Знаешь что, не берись руками за волосики. Ты их запачкаешь, — говорит он, отстраняя мою руку. — Можешь помыться прямо здесь, в речке. Никто и не узнает, что ты испачкалась. Ладно? И это будет наш секрет.

— У Томми есть секреты.

— И у нас будут, если мы подружимся. Ладно? Только никому ничего не говори.

— Ладно.

— Ты у меня будешь чистенькая и аккуратненькая, и мы с тобой будем дружить. А ты никому ничего не говори. Я буду сюда к тебе приезжать. — Он оглянулся, словно забыл что-то на берегу. — У меня для тебя есть настоящая сладкая лакрица. Ты любишь лакрицу, а?

Я сказала, что «да».

— Вот помоемся, и я дам тебе лакрицы. Уверен, тебе понравится.

Я киваю, и он улыбается. Теперь мне понятно, чем от него пахнет — лакрицей. Я вспомнила магазин у шоссе: там в пластиковой упаковке стоят торчком лакричные палочки, мягкие на ощупь. Они липнут к зубам.

— Маленькие девочки не умеют еще сами мыться, — говорит он. Он поливает мне водой на руку и моет ее. Я сижу не двигаясь. Мне совсем не больно, как бывает больно от жесткой мочалки и горячей воды. Он моет меня неторопливо, заботливо. Лицо у него серьезное: он никуда не спешит. Он похож на человека, который слушает радио, только мне не слышно, что он слышит.