Я сказал, что подобен благородному изгнаннику, но это, разумеется, чушь, сентиментальная фраза, и это неправда, что мне некуда оглянуться, нечего вспомнить. Моей вотчиной было то место, куда мы оба должны были в финале прийти, Нада и я. Время пролетало мимо, овевая нас легким весенним ветерком, который вдруг набежит откуда-то издалека, из девственной бухточки, обовьет и спешит себе дальше. Мне надо было живыми и невредимыми довести нас обоих до этого предела.

А в тот день, когда я снова перечитал «Растлителей», или в какой другой, не помню точно, я отправился в магазин. Пусть это будет в тот же день. Около часу дня я перечел рассказ, а в два отправился в небольшой магазинчик под названием «Спортивные товары Экса». Смущенно спросил владельца, есть ли у них в продаже винтовки. Тот крякнул наподобие моего отца и спросил, сколько мне лет. Я осмотрел несколько винтовок, потрогал, понюхал, как они пахнут. Изнутри накатила тошнотворная волна, но это ощущение мне было знакомо и особой тревоги не вызвало. Не скажу, чтоб это было неприятное ощущение. Вроде того, как приходишь в себя после наркотического сна: пробуждение болезненно, но пробудиться крайне необходимо. Больше всего на свете хочется проснуться, хотя легче — продолжать спать; можно вечность проспать и совсем не расходовать силы. Но если я проснусь, я столько смогу всего сделать! Вырасту, возмужаю, стану достойным сыном своей матери! Если только проснусь…

В конце концов я двинулся дальше, зашел в магазинчик, где торгуют всякой всячиной, купил там журнал «Оружие для настоящего мужчины». На обороте этого журнала (в котором было, кстати, много комиксов) я с замиранием сердца обнаружил рекламу, которую так искал: «Ваше хобби — оружие?», «Практика стрельбы по мишени», «Стой! Стреляю!», «Новый супер-пистолет в виде шариковой ручки, всего за 3,98 долл.!», «Немецкие снайперские винтовки, из которых стреляли безумцы-фанаты из „СС“ — в ограниченном количестве!», «Учимся дома на снайпера!», «Защити себя при любых обстоятельствах!». Дрянные рисунки с изображением винтовок, пулеметов, пистолетов, револьверов, базук, пушек — на любой вкус! «Купи себе пушечку! Такая и танк разворотит!» Почему бы и танк не прикупить? Но в том журнале о том, что продаются танки, не говорилось.

О степени крайности моего безрассудства в тот момент можно судить по той лихорадочной скорости, с которой я, выбрав наугад какую-то рекламу, накупил в той же лавке конвертов и в один из них запихнул купон, прилагавшийся к рекламе, а вместе с этим купоном — несколько долларовых бумажек, из тех, что время от времени, забывчиво и судорожно спохватываясь, совал мне Отец, подобно тому как, так же судорожно спохватываясь, он совал окружающим наводнявшие его карманы жвачку или проездные билетики. Я купил марку в автомате, проглотившем лишний цент, вывел детским своим почерком крупными буквами адрес на конверте и опустил его в ящик на углу. Вся эта операция заняла у меня не более пяти минут, после чего я продолжил свой путь.

Мирный пилот, пролетая низко над Седар-Гроув, пожалуй, смог бы разглядеть не больше, чем пешеход, но время от времени свет все же проникал в кое-какие уголки. Как-то днем я трудился внизу над заданием по математике (меня записали в класс интенсивного изучения геометрии; была середина июля, стояло незабываемое лето). Как вдруг ко мне вошла Нада. Она что-то жевала. Села на диван, немножко посидела, возможно даже и не взглянув на меня. Потом спросила:

— Сколько тебе лет?

Я в изумлении взглянул на нее. Она жевала листок сельдерея.

— Одиннадцать, — сказал я.

— Одиннадцать… — протянула она рассеянно, будто подсчитывала в уме, убеждаясь, что я прав. — Знаешь, Ричард, мне бы хотелось общаться с тобой, но нам как будто и говорить-то не о чем. Ты обратил внимание?

— Не знаю, — отозвался я.

— У тебя есть друзья? Чем ты интересуешься? Что ты любишь читать? Хочешь этим летом в лагерь? Твой отец утверждает, что ты вроде бы интересуешься бейсболом, это правда?

— Что-то не припоминаю.

— Разумеется, это не так! Это ему приснилось! — саркастически воскликнула Нада. Кончив жевать сельдерей, она слегка вытерла пальцы о диванное покрывало. — Какую последнюю книгу ты прочел, Ричард?

Я покорно отложил ручку. Что, если признаться ей, сказать, что я все время трачу, читая, что она пишет, не понимая при этом ничего, кроме одного: всю жалость, которая в ней есть, она, должно быть, расходует исключительно на свои рассказы. Читая ее, можно подумать, нет ничего проще, чем вызвать жалость у Наташи Романовой, но вот она сидит передо мной, эта самая Наташа Романова — в желтых шелковых брюках и желто-зеленой блузе, — сидит и смотрит на меня так, словно бы я только что выполз, как таракан, из щели в стене.

— Рассказы, научную фантастику.

Мгновенно интерес ко мне у нее угас.

— Скажи, Ричард, ты скучал, пока меня не было? — спросила она. — Почему ты не отвечал на мои письма?

— Это когда?

— Когда меня не было, дурачок. Когда я уходила.

Мне льстило, когда она называла меня «дурачок».

— Много уроков было.

— Ах, эта глупая школа Джонса Бегемота, этот мерзкий Нэш! Так ты скучал без меня?

— Конечно, скучал.

— А что, твой отец прятал письма, которые я тебе писала, или показывал?

— Показывал.

— Ты правду говоришь?

— Да, Нада.

— Он хотел встать между нами, но теперь это в прошлом. И я не виню его. Теперь никто ни на кого не сердится.

— Отец был очень внимательный.

— Он хочет, чтобы ты называл его «папа».

— Папа…

— Впрочем, зови как хочешь. Мне все равно.

— Он очень обо мне заботился, водил меня в кино, в кегельбан. Все время заботился, — выдавил я из себя.

— Он много пил?

— Пил?

— Ричард, ты совсем не знаешь своего отца. Ты себе плохо представляешь его как человека. Не давай ему дурачить себя.

— Хорошо, Нада.

Она вскинула на меня глаза:

— Да что ты, черт побери, все заладил одно и то же? Словно прикидываешься! Что все это значит? Ты как будто мне подыгрываешь, за кого ты себя выдаешь? С кем ты бываешь? Кого слушаешь? Разве может из тебя получиться нормальный человек, если ты будешь слушать дурные наущения! Я знаю, на днях, когда я разговаривала по телефону, ты подслушивал. Мне было слышно, как ты там притаился наверху, дружок, но я из вежливости не стала тебе выговаривать.

С серьезного тона она перешла на шутливый. Все, что было произнесено Надой до того, было сокрушено теперь шквалом ее иронии. Она искоса взглянула на меня, точно так же, как недавно один парень, только у того была майка с надписью «Иисус спасет» и темные очки, поэтому упоминание о взгляде в его случае как бы неуместно.

В конце коридора у двери, ведущей в цокольный этаж, что-то быстро мелькнуло — на мгновение я увидел маленькую мордочку, лапки, — и все исчезло. Этого движения было достаточно, чтобы вывести меня из ступора, поэтому матери я ничего не сказал. Но, может, мне это просто показалось? Нада продолжала говорить, и я отметил, что манера говорить у нее стала иная — этот «дружок» и тому подобное, — а значит, и у нее самой появился кто-то новый. Стоило ей умолкнуть, я, испугавшись, что она уйдет, немедленно брякнул первое, что взбрело на ум:

— Как-то миссис Хофстэдтер обрезала Густаву ногти на руках и на ногах щипчиками и чуть не отрезала на ноге мизинец.

Нада сдвинула брови:

— Что за чушь ты городишь, Ричард!

— Нет, правда! Она вообще какая-то странная.

— Ты чересчур нетерпим к взрослым, — сказала Нада. — К тому же, дружок, это ее сын, и она имеет право, если пожелает, отрезать ему не только мизинчик, но и большой палец.

— Ты что, не любишь Густава?

— Почему не люблю? Он славный мальчик. — Нада вытянула ноги, лениво вздохнула. — Послушай, дружок, как ты смотришь на то, чтобы перекусить? Хочешь, поедем с тобой в «Хоу-Джоу», я куплю тебе мороженое, а то давай-ка спустись вниз в кладовую, сунься в холодильник. Там у нас ванильное мороженое есть.