— Больно ты разошлась, — сказала баба Катя ворчливо.

Но испытала удовлетворение, что знает своих детей хорошо, наперед. Хоть и выросли, тыквы. И что Лидия от нее сейчас не таится — хочет стоять на одной ноге с мужем, так прямо и говорит.

— А чего? — сказала Лидия, — Я в педагогический поступлю…

— С твоим характером только в школу, — засмеялась баба Катя.

— А я все равно на цунами буду, — сказала Лидия. — Чего — мой характер? Если уж Агеев столько лет в школе работал!.

— Агеев против тебя — ангел, — сказала баба Кати.

Но покривила душой, хоть к школе это отношения не имеет.

Агеев бабе Кате как раз понравился, когда он приехал. Брови вскинуты на нем удивленно и глаз синий, чистый, бабе Кате сперва показалось — без практичности. Стоял в раймаге робко, ждал свою очередь. И баба Катя сперва ему все отпускала даже с привесом, как у нее бывает, если человек на острове новый, неоперенный пока, ест кое-как, стоя. Так — конфетку ему на весах переложит, не резать же, сыр тоже — чуть больше, пускай, это уж не разоришься. А просто — симпатия, можно себе позволить.

Но Агеев быстро освоился. Уже через неделю стал бабе Кате называть цены в копейках — что ему желательно взять и сколько это стоит. В копейках. Может — где как, а у нас не принято. Ну, иной раз кто общую сумму скажет — мол, с меня вроде восемнадцать рублей, или я ошибся? Ну, это другое дело. Каждый человек все равно потом про себя прикинет, не морской песок — деньги. Но это тоже другое. Прикинет, чтобы не перетратиться, соблюсти свой размер. А в копейках тут не считают, имеют доверие к бабе Кате, заслужила.

А Агеев, из всех один, стал вдруг: триста грамм колбасы — столько-то, сто пятьдесят масла — столько-то, две сайки — еще вот столько. И так ровно бабе Кате дает, без сдачи. Будто думает, что только его и ждут тут — надуть. Баба Катя, конечно, быстро обиделась, сказала громко: «Что это вы, Александр Ильич, мозги себе засоряете? На то — счеты есть, продавец». Ответил: «Мне так удобнее, я же математик — привык». Ну, посмеялись, раз математик.

Однако продолжал дальше.

Потом — в бане. Варвара Инютина перед входом продавала кленовые веники для парилки, тридцать копеек веник. Брали кому и не надо: какой у Варвары заработок, девок — две. Агеев прикинул веник в руке, тряхнул: «Сколько?» Листья посыпались. И не взял, прошел в баню. После у Лялича одолжился в парилке, таким же веником. А сам не взял. Это баба Катя тогда приметила: мелочлив, своего не упустит…

Поэтому когда Агеев съехался вскоре с тихой Кларой Михайловной и Клара Михайловна входила в раймаг с сияньем, баба Катя не больно за нее радовалась. Не спешила. Видела, что молодожен Агеев на жену глядит тускло, как рыба в холодильнике: незряче. Глаза, конечно, синие. И стал сразу ухожен, в раймаг теперь ни ногой. Уж Клара Михайловна — дождалась женщина — вкруг него хлопочет. Это баба Катя всегда знала за Кларой Михайловной — большую доверчивость, безотказность, такая уж не даст трещину. Только можно — разбить, это пожалуйста.

Агеев вот и разбил, связался с Шеремет, Веркой. Уж не бабе ли Кате знать: часто бывает, встретил — да не то. А уж потом — то. Но Агеев в отношении к Кларе Михайловне повел себя склизко, как минога-семидыр, не нашел в себе мужского достоинства. Там — спал, тут — ел, последнее дело. Весь поселок уж знал, одна Клара Михайловна как птичка — не ведала. Кто-то все же открыл глаза. И зря она Верку тогда не царапнула, на второй забойке. Как раз — надо было, и люди бы ее как раз поняли.

Это уж все забылось, ладно.

Как сосед Агеев для бабы Кати практичный, не намусорит, по сравнению с Веркой — просто сахар. Говорит вежливо, сам моет крыльцо в свою очередь, бережет задастую Верку. Ну, его дело. Девчонкам своим — Марьяне да Любе — не препятствует сидеть у Царапкиных, когда и сам приведет. Верка глядит на это брюзгливо, едва — «здрасьте», будто баба Катя нарочно отбивает девчонок от дома. А дома никакого и нет — безуютно у Верки, вот что.

— С Верой Максимовной тоже не дело — ругаться, — наставительно сказала еще баба Катя, использовала момент. — Все же — соседи, работаете в одной станции..

— Больно мне надо — с ней ругаться, — фыркнула Лидия.

Выскочила от бабы Кати, прошлась в сорочке по комнате, искоса глянула на себя в трюмо. Понравилась себе: рост, ноги, живот — будто и не рожала, гибкий, опять же — бедра; плечи — широковаты — просто такая кость, Ничего; глаза всажены глубоко, словно изюм, но глядят со значительностью. Случайно перевела значительные глаза на окно. Море блестело далеко, гладко, закруглялось у горизонта. Детской игрушкой, без подробностей, над морем в окне торчал пароход.

— «Баюклы»! — крикнула Лидия.

Сразу на ее голос выскочили — Юлий, Иван, Мария.

— Ну, будет в раймаге денек, — сказала баба Катя с мечтательностью. Позвала: — Мама, идите сюда! Вы чего там заснули в кухне? «Баюклы» на подходе!

Но в кухне было тихо по-прежнему.

— Не слышит, горе с ней, — сказала еще баба Катя.

Открыла дверь в кухню. Прабабка стояла перед широким окном, жадно ела даль глазами, не шевельнулась. Очень маленькое ее лицо, обтянутое тугой кожей, было почти приплюснуто к кухонному стеклу.

— О, она уж глядит, — сказала баба Катя с укором. — Чего же вы, мама, молчите? Все же — не каждый день пароход! Можно бы и сказать.

— А думаешь, она видит? Она дальше носа не видит, — сказала Лидия сзади. Крикнула громко: — Теплоход, бабушка!

Прабабка медленно отвернула от окна маленькое, как у куклы, лицо, сморщилась недовольно:

— Чего орешь, Лидка? — Сказала одной бабе Кате, будто другим такую мысль не понять: — Ездют все по морю, ездют. А моря не знают…

— Ой, а чего тут знать! — пискнула Мария.

Но баба Катя поняла сразу, сказала:

— Бросьте вы, мама! Сколько лет прошло — море и море.

Прабабка глянула в лицо ей печально, с пристальностью, шевельнула губами. Но больше ничего не сказала.

Через час с небольшим теплоход «Баюклы» подошел до своего места, стал на рейде, ближе все равно нельзя — камни. На борту его люди копошились, как муравьи, много, нетерпеливые люди — туристы, у которых на весь этот остров — один неполный день. С берега уже отвалили навстречу теплоходу плашкоуты для перевозки, неуклюжие, как утюг, просторные, как танцплощадка. Чайки низко висели над теплоходом, хватали куски. Плашкоуты, тяжело, как утюг, разрезая воду, подходили все ближе. Приладились к борту, стали, вздрогнули на волне.

Гремела над морем навеки возлюбленная круизным оркестром «Опять от меня сбежала последняя электричка», и под громовый этот мотив сыпались на плашкоут с трапа веселые люди в пестрых туристских косынках, у каждой группы — своя косынка, чтобы не перепутать…

Все здесь заранее волновало туристов. Островерхий вулкан, который — увы! — не курится, черный песок на берегу океана, ребро кита, воткнутое в центре поселка, кривое, как зуб, небрежно — под ним фотографируются, рубленые дома, разбросанные здесь широко, со щедростью, в городах забытой. Шла через висячку женщина и небрежно, будто белье, несла на руке связку оранжевых крабов. Спустилась к воде и стала полоскать крабов, будто белье. От этих крабов стоит потом в каютах непролазная вонь до самого Владивостока. Но какие крабы! Саженьи. Волновала туристов могучая сила рыбы кеты, взбивающей воду в Змейке до белой пены плавниками — как крыльями. Мучили всякие вопросы — как обжечься лианой сумахом и можно ли убежать от волны цунами, если она идет. Безутешно мечтали туристы, чтобы именно сегодня, в этот единственный для них день, на острове случилось бы хоть небольшое — ну, прямо хоть крошечное — землетрясение.

Ах, эти мечты вприскочку!

Они были хорошие люди, туристы: наши. Трудом заработали деньги на дальнюю эту поездку — не в Индию, на свой же Дальний Восток, и отдыхали теперь до изнеможения, до полной потери сил, ибо маршрут был труден. Но, несмотря на широкую их любознательность, меньше всего вокруг их сейчас занимали люди, которые тут живут. Это и понятно, поскольку люди были здесь как везде, как они сами на своем месте — при работе, при детях, сдержанные, насмешливые, откровенно болтливые — всякие. Времени на узнавание не было, просто — мелькали лица.