Многострашный видинский князь молча хлопнул рукой по янтарной луке седла, рысь замерла, потом прыгнула на голову князя и свернулась там клубком. Сам же Шишман пришпорил своего вороного, заставив его повернуться так, чтобы смола его тени упала на двух шпионов. Потом сухо приказал:

– Другим для острастки отправьте-ка их в «ничто»!

– Нет, господин наш, только не это! Пусть нас разорвут на куски, привязав к четырем кобылицам, пусть изрубят саблями, пусть задушат золотистые куницы! Заклинаем тебя всем, что тебе дорого, господин, смилуйся над нами, несчастными, накажи нас одной только смертью! – рыдая, умоляли шпионы.

Напрасно. Тот, чьей обязанностью в походах были казни, тут же двинулся от воина до воина, поднося к каждому пустой открытый мешок. И каждый, независимо от высоты своего положения, обязан был сдать все, что ему было известно о несчастных. Все. До последнего звука. Включая то, кем были их родители, какого цвета у них глаза, имеются ли родинки, над чем они смеялись на привале в лесу, что и где им снилось, кто в Видине ждет их возвращения… Наложницы из носилок добавили кое-что об их мужской силе, любовном трепете, даже вздохах. Собрали все. Совсем все. А сверху положили и сами их голые имена. Теперь больше никто не имел права упомянуть о них ни звуком.

После того как палач собрал в мешок все, что можно было сказать об осужденных, он набил туда веток и сухих листьев. Потом искрой подпалил трут и тоже сунул его в мешок. Еще влажное от соприкосновения с губами содержимое мешка сначала голубовато тлело. Казалось, писклявым шипением и потрескиванием оно продолжало беспомощно сопротивляться даже тогда, когда огонь стал разгораться. Наконец все вспыхнуло ярким пламенем, после чего и последнее упоминание о злосчастных превратилось в пригоршню молчания. Это и было оно. Это было «ничто».

– Братьев в монастыре мало, всего-то горстка душ, – презрительно бросил слуга Смилец, и при этих словах бубенцы на полях его шляпы зазвенели.

– Городские стены Маглича слабы, я уже чую, что храбрости у защитников поубавилось, – в очередной раз сверкнул клыками Алтан.

– Ну, а о звоне, зовущем на помощь Бога, позаботишься ты! – тряхнул князь левой рукой, чтобы разбудить цикаваца.

Существо очнулось от дремы (зло никогда не спит, оно может лишь на время задремать), расправило крылья, несколько раз резко взмахнуло ими и лениво взлетело с руки Шишмана.

Видинский владыка выпрямился. Злобно натянул узду. Вороной взвился на дыбы. Раскололся под ним камень. Воздух вспорол клич. Немо забил барабан… И колонна, постепенно разматываясь, продолжила заглатывать путь жадно, как ненасытная змея.

День приближался к сумраку, и, возможно, поэтому монахи среди начавшейся в Жиче суматохи не заметили птицу, похожую на призрак. Паря в вышине над монастырским двором, летающее создание вяло склевывало каждый звук, издаваемый большим колоколом. Поэтому призывы о помощи не могли пробиться вверх и до сада Господнего доносилось лишь мелкое звяканье обычного земного дня.

Смятение, царившее в монастыре, принесло игумену Григорию столько новых обязанностей, что на другое утро он не пошел открывать следующее по порядку окно, а послал вместо себя своего молодого келейника.

– Сначала проверь, хорошо ли закрыты створки у всех окон, а потом открой настежь то окно, что сделано из голубоватого мрамора, то, через которое видно, что с нами будет, – наказывал преподобный. – И еще, сынок, пусть у тебя хватит усердия, приберись в келье, очисти ее от пыли, поднятой этими безбожниками.

В Жиче было хорошо известно, чье слово сколько весит, так что повторять игумену не пришлось, а молодой монах тотчас же отправился выполнять послушание. Как и распорядился отец Григорий, он проверил, хорошо ли закрыты все окна, а потом открыл то, возле которого византийские императрицы ждали возвращения своих государей. То самое, у которого проводили они день за днем, коротая слишком долгое время за распусканием тонких морщин тревоги и запутанных нитей старения, в надежде встретить своих мужей улыбкой.

После этого келейник принялся старательно подметать пол. Метлой из березовых прутьев он начал сметать пыль, листья, выкрики, веточки, мелкие камешки, ржание коней, пух птицы выпи, смех, вонь смолистой тени, молчание барабана, сор, принесенный туманом, какое-то «ничто», одним словом, все то, что, поднятое огромным войском куманов и болгар, залетело вчера в некогда Савину келью через окно нынешнее далековидное. И так ревностно занялся монах своим делом, что позабыл даже глянуть в открытое окно. Правда, очень может быть, что он и не сумел бы всего понять, разум часто отстает от зрения – окно обрамляло картины, зачатые этой зимой и развеянные вдаль от ставней из тисового дерева на целых семь столетий.

Крепость Прибила пользовалась дурной славой. и у сербов, и у дубровчан, и у влахов. Все в равной степени старались обойти стороной пристанище этого жестокого и своевольного вельможи и только в безвыходном положении решались переночевать в его укрепленном замке на высоком берегу пенистого Лима Архивы дворцовых скрипториев в Скопье были переполнены жалобами на бесчинства Прибила. Король терпеливо направлял ему увещевания и предупреждения, призывая к порядку, но тот, уверенный в безнаказанности, не обращал на них внимания. Более того, с течением времени он все более укреплялся в своей заносчивости и считал, что с ним никто не может сравняться, а если какой-нибудь самонадеянно и попытается, то и подпрыгнув, не сможет даже дотянуться до предмета его мужской гордости.

Счастливцем можно было считать того, кто, оказавшись поблизости от его замка, оставался просто без товара, кошелька, коня, лисьей шубы, пояса, сапог или штанов. Большинство же путников попадало в настоящую беду. К тем, кто останавливался на ночлег в его замке возле Лима, Прибил прокрадывался в сон и там искусно преграждал рукава, по которым текут сновидения, путал дорожные указатели, потихоньку оттеснял несчастных на дороги, заканчивающиеся тупиком или полной утратой всякого понимания, и все это для того, чтобы нещадно измотать их, а еще лучше изгнать вовсе. Эти несчастные больше никогда не могли заснуть. Короткий отрезок оставшейся жизни они проводили, бессмысленно и бесцельно плутая по яви, неизлечимо больные бессонницей, против которой были бессильны даже пиявки, хоть десятками прикладывай их в надежде уменьшить страдания. А если пострадавший ко всему прочему был еще и наивен, то заклинал Прибила вернуть хотя бы одну-единственную детскую порцию сна.

Случилось так, что ни эпирский изограф Димитрий, ни приморский резчик мрамора Петар, ни сербский дьяк Макарий не знали о разбое, чинимом Прибилом. И вот три мастера, оказавшись на поздней зимней дороге, ведущей к Жиче, попросили пристанища у ворот замка над Лимом. Хозяин встретил путников улыбкой, развел огонь, приказал слугам вымыть им ноги, смазать гусиным жиром обмороженные места, вычесать из волос снег с ветром и принести чистые полотенца и сухую одежду. Потом принялся угощать их белым хлебом, горячими овощами с олениной, болтливым вином, которое он постоянно подливал в кубки, и подробнейшими расспросами, преподносимыми как обычное любопытство, – о них самих, о том, что они умеют и какова цель их путешествия.

– Неужто вы просто так, безо всякой охраны ходите?! – спросил Прибил, изучая взглядом лица незнакомцев.

– Вы что, не знаете, что в здешних лесах грабителей больше, чем желудей под ногами?! – продолжал вельможа, прикидывая в уме, на какую добычу можно рассчитывать в этот раз.

– Тут недавно попался бедняга, у которого взять было нечего, так он немым сделался – не только речь, но и свист изо рта украли! – сказал он и спохватился, что надо бы быть поосторожнее.