Он ехал по пустым улицам, выжимая сто километров в час, хмель прошел, голова была ясной. Он думал о Гале. Ну что ж, умна, скромна, искусна в любви. Такая связь может длиться годами: Галя свободна, старше его, а потому, конечно, не будет претензий. Кажется, у нее взрослый сын, живет отдельно. А на работе надо поаккуратней: на «вы» и на имя-отчество.

…Так он тогда рассчитал, все, в общем, предусмотрел, все у него получилось, и все оказалось ненужным.

Их связь длилась второй год. Галя ничего не требовала, не устраивала сцен, при встречах больше молчала, а если и говорила, то, не в пример Тане, мало и тихо.

Но вечерами он должен был отвозить ее с работы домой, а если не отвозил, чувствовал себя почти преступником. Он должен был звонить, когда она болела, и всегда он не знал, что сказать. Он должен был дарить ей какой-нибудь пустячок к Новому году и Восьмому марта и что-нибудь посолиднее — ко дню рождения. Он должен был слушать ее рассказы о сыне, которого никогда не видел и о котором ничего не хотел знать. И каждый день — господи, каждый день! — он лицезрел ее на работе, за столиком с машинкой — подтянутую, холеную, умело подкрашенную.

А дома молчала Таня. Как она догадалась? Этого он не знал. Но она догадалась, это уж точно, и замкнулась в безмолвном презрении.

Таня уже защитилась, преподавала в техникуме, печаталась в «Вопросах истории». Сергея она называла «неудачником», хотя он тоже наконец стал кандидатом, Павлу мстительно напоминала о «никогда не кончающейся монографии» и о «серьезном» беседовала только с Сашкой. А Сашка, дурачок, несмотря на свои метр семьдесят, басок и пробивающиеся усики, принимал все всерьез, горячо спорил с матерью, не догадываясь, что все эти споры — для Павла, ему назло, что сам Сашка — только орудие давней глухой вражды. Потом он, кажется, стал понимать, прислушиваться к телефонным звонкам, усмехаться знакомой Таниной усмешкой. Иногда Павлу казалось, что сын его дразнит (а может, копирует?), когда небрежно роняет:

— А, ерунда… Что мы все можем сделать: эра мыслителей и революций давно позади. Теперь так: хочешь жить — умей вертеться…

Впрочем, когда приходили гости, все было по-прежнему. Острила Таня, демонстрировал свои трубки Павел, играл на гитаре сын. Таня умела находить интересных людей, приводила их в дом. Как-то они целый вечер слушали филолога, знатока древних языков, красивого седоватого мужчину с лицом проповедника и звучным баритоном оратора.

Филолог пугал мистическими предчувствиями, многозначительно сопоставлял стихийные бедствия с библейскими пророчествами, намекал на грядущие катаклизмы, говорил о телепатии и ясновидении. Он не курил и не пил, попросил подать ему постное и вообще вел себя по-хозяйски. Сашка восхищенно глазел на гостя, и Павел, перехватив этот завороженный взгляд, вдруг обозлился.

— Ну ладно, — оборвал он наслаждающийся собой баритон. — Хватит стращать. А тебе, Александр, пора на боковую: завтра контрольная.

Таня воззрилась на Павла с таким изумлением, что он поперхнулся и замолчал. А знаток языков и пророчеств с достоинством откланялся и удалился.

— Ты что, рехнулся? — поинтересовалась Таня, когда Павел, проводив гостя до лифта, вернулся в гостиную. — Он же в приемной комиссии, а Сашке скоро уже поступать. И репетировать он его будет.

— Он?! Репетировать? — ахнул Павел. — Да ведь это злобный дурак, ты что, не видишь?

Таня снисходительно посмотрела на Павла.

— Как раз о таких, как ты, он и говорил. Когда что-то непонятно, легче всего назвать это глупостью. Как генетику, например…

— Сравнила тоже! — возмутился Павел, и начался их обычный дурацкий спор, когда никто никого не слушает, каждый гнет свое и растет и растет тяжелая, оглушающая обоих злоба.

Саша сидел, слушал, подавал реплики — Павлу казалось, всегда в пандан с матерью, — потом вдруг хмыкнул, и Павел замолчал, встал и ушел к себе.

Он выпил какое-то новое снотворное, полежал с полчаса, мучительно стараясь понять, что же, в конце концов, происходит в их доме, и наконец провалился в тяжелый сон, который не принес ему ни отдыха, ни облегчения. В институте он увидел Галю, поймал ее интимно-ласковый взгляд и сказал себе: «Все. Хватит! Надо рвать. И немедленно. А там видно будет…». Вот и рвет уже целых три месяца, тянет резину, отмалчивается, говорит гадости, врет, а потом сдается и едет к ней, стыдясь ее и себя.

Черная «Чайка» стремительно неслась в Ярославль. Темной, отливающей нефтью лентой стелилось под колеса податливое от ранней жары шоссе. На заднем сиденье, сняв ботинки и повесив на крючки пиджаки, дремали индийцы.

Павел сидел рядом с шофером и смотрел в окно. Летели навстречу голубое небо, зеленая молодая трава, мелькали редкие еще перелески. А он сидел и наслаждался — и этим небом, и лесом, и движением, и мягким шуршанием шин. Ни одной сколько-нибудь связной мысли, никаких забот, только изредка мысленно — шоферу: «Эх ты, Петя, кто ж так тормозит? Да не жми ты на тормоз, мальчик…» Но это так, водительское: привык сам за рулем. А вообще-то он отдыхал.

После той тяжкой, невыносимой беседы с Валентином (как он, в самом-то деле, ее вынес?) прошло два месяца. Сейчас они с Таней собирались в отпуск — как всегда, в Крым. Монографию он отложил: надо, надо от нее отдохнуть. Сашку сразу после экзаменов отправляли к тете Лизе на свежий воздух. С Галей он решил расстаться после Крыма — так будет легче, естественней. Да что там, ничего страшного в его жизни не происходит. Сколько семей так живут — без любви, без настоящей близости, на полуправде. И Сашка не хуже других — все они сейчас грубияны и потребители. И книги пишутся медленно. Наверное, он просто устал, вот и впал в истерику. А, плевать… Поменьше думать, поменьше анализировать, жить, как живется, — в этом, наверное, мудрость.

Хорошо, что его снова попросили поработать с делегацией, — вызвал ученый секретарь по внешним связям и попросил, не без ведома Валентина, конечно. Отдел Валентин тогда собирать не стал, оставил Павла с его монографией в покое, недели через две умудрился за какую-то ерунду похвалить, потом устроил отдых — сопровождать делегацию общества дружбы. В делегации были два историка, их принимали в институте, на прием был приглашен и Павел, теперь вот катит в Ярославль.

Павел с удовольствием откинулся на мягком сиденье. В Ярославле их ждет давным-давно разработанная «Интуристом» программа, плюс митинг дружбы на одном из заводов, плюс поездка в совхоз. Все организовано, продумано. В багажнике лежат лозунги на хинди и вымпелы — будут стоять в президиуме. Так что все в порядке, думать не о чем, беспокоиться — тоже.

Если останется в программе окно, он обязательно походит по музею — Натка говорила про какое-то там собрание икон, про оригиналы Фалька и молодого Грабаря. И еще он постоит на Стрелке — Волгу Павел любил с давних, студенческих времен. Здорово все-таки: целых три дня бродить по старинному тихому городу, оставаться вечерами совсем одному и не видеть ни Валентина, ни Гали, ни Тани, ни даже Сашки с его длинными патлами, завязанной на пузе пестрой рубахой и меланхолически усталым взором. Павел усмехнулся: злым он стал в последнее время…

В Ярославле их уже ждал посланный загодя референт общества дружбы. Был он быстрый, услужливый, в блестящем, словно отлакированном костюме. Индийцев называл «наши индийские друзья». Павлу широко улыбался — казалось, сто лет мечтал о встрече, — с девушкой из «Интуриста» держался чуть покровительственно, собой был страшно доволен. Словом, родился референтом.

Гостиница была приготовлена, ужин ждал в ресторане. За ужином референт доложил программу: первый день — осмотр кремля, после обеда — митинг на заводе, вечером — премьера в театре имени Волкова. Второй день — поездка в совхоз, третий — осмотр музея и посещение любительской киностудии. Павел слегка удивился, когда заговорили о студии, поинтересовался: