Витька Тля-Тля томился тюремной скукой. Всё, что можно было иметь в условиях камеры, он имел: вкусное и калорийное питание — в изобилии, кучу выигранной в «кованые» [11]карты одежды и обуви, шестёрок, готовых исполнить любую его прихоть. Личную «дуньку», которой он под угрозой расправы запретил одаривать других похотливо жаждущих ласками, и неограниченную власть над обитателями узилища под номером двадцать семь. Всё у Витьки было, не хватало лишь веселья.

За пределами тюрьмы Витька нередко, если в карты обмануть не мог или украсть не удавалось (случалось и такое), существовал впроголодь, выпрашивая даже у незнакомых пожрать или доесть, но он всегда находился в весёлом настроении и был готов на любые проказы, часто жестокие и изощрённые. Он и сейчас, чувствуя свою полнейшую безнаказанность, озорничал. Например, «делал велосипеды» спящим, то есть вставлял им между пальцами ног бумажные полоски и поджигал их все разом. Вот хохоту-то было! Обмочиться можно… Правда, у «велосипедиста» после такой забавы вздувались водянистые волдыри и ходить, особенно в обуви, было мучительно больно. Но всё это — чепуха, на которую Витьке ли, пахану, обращать внимание… И не то фраера сносили от него. Терпели и молчали. Потому что им внушили, что он — блатной. А кто они? — черти безрогие, быдло, фраера. Им и положено терпеть, скотам. А ему — развлекаться. Пусть для фраера тюрьма станет местом муки, а для него, Витьки, она — дом родной. Поэтому они — гости, а он здесь — хозяин. Но что-то скудно стало последнее время с развлечениями. Правда, на прошедших общекамерных соревнованиях по пердежу Витька занял, причем честно, без подыгрываний судей и мухляжа, первое место: ему удалось, нажравшись до отвала всякой вкуснятины, конфискованной из фраерских продуктовых передач, испортить (с оглушительным звуковым сопровождением) воздух двадцать два раза подряд — счёт вёлся вслух выборными авторитетными судьями. Однако даже лавры абсолютного чемпиона его не радовали. Хотелось чего-то новенького, чего ещё не бывало. А чего именно — он толком не знал. Хотя чувствовал, что ума и изобретательности у него должно хватить на очень многое.

Лежал он на верхних нарах под форточкой, причём в сверкающих, начищенных шестёркой прохарях [12]и синем, в белую тонкую полосочку, шерстяном костюме, который именовался лепёхой. Пиджак был надет на голое тело из-за жары и духоты. Витька озирал свою вотчину — камеру с коричневыми от махорочного дыма стенами и потолком и заполненную толпой рабов, его личных рабов, топтавшихся возле краснорожего баландёра Васи, «хорошего малого», посаженного за убийство сожительницы, проститутки.

Вася, в одних трусах, сплошь татуированный в прежние ходки, взглянув в лицо подошедшему, согласно его выражению и наполнял черпак: протокольная морда — получай с верхом и погуще; мужицкая харя или того хуже — интеллигентская — жиденькую шлюмку на дне черпака. Недовольных не объявлялось. Правда, нашёлся один — деревенский парень из новеньких, ночью [13]в камеру бросили. Витька уже знал (отдел кадров у блатных прекрасно работает), что это — колхозный недоумок и повязали его за кражу приводного ремня от электромотора. Сначала этого жалкого человечка заграчили по политической статье: из-за бездействовавшего мотора могла сорваться подготовка к посевной, и олуху царя небесного наматывали диверсию. Но даже повидавшие всякое и всяких опера вынуждены были отказаться от обвинения по пятьдесят восьмой и с ухмылками передали несостоявшегося шпиона и террориста коллегам из милиции. Так вот, сей колхозный крохобор посмел, по дурости конечно, повысить голос на самого баландёра, задав ему совершенно немыслимый по наглости вопрос: почему в его миске не оказалось даже маленького кусочка мяса?

Привык, сучье вымя, у энкавэдэшников в их глубоких подвалах всякую бациллу получать, а кормят там, бывалые люди рассказывают, как на убой, и вот сейчас тут в присутствии пахана затевает, стервец, скандал: почему его мясом обделили? Нахальство со стороны фраера невиданное.

В тот самый миг, когда Тля-Тля размышлял о возмутительном поведении навозного червяка, Вася принял из рук подлого фраера миску, вроде бы в неё кусман мяса собираясь бухнуть, а сам ловко, можно сказать виртуозно, не расплескав ни капли, надел её единым махом на голову колхозного гурмана и ещё прихлопнул сверху. Чтобы хорошо сидела. Плотно. Однако претендент на мясную тюремную баланду сдёрнул посудину с макушки, отбросил её в сторону и с деревенской лихостью, матерясь, кинулся на баландёра. Поскольку тот находился при исполнении служебных обязанностей, то, естественно, применил для самозащиты инструмент — кованый медный, едва ли не дореволюционный черпак-мерку, которым угадал точно между глаз отважного колхозника. После громкого щелчка нападавший молча грохнулся рядом со столом на спину. Расступившись перед падающим телом, очередники за обеденной баландой перешагивали через него. И никто не поспешил помочь пострадавшему, словно не человек ударился затылком о бетонный пол, а скамейка опрокинулась. Вася же культурно вытер черпак о вафельное полотенце, свисавшее с шеи на грудь, и продолжил раздачу обеда, как ни в чём не бывало, он вроде бы и забыл сразу о вспыльчивом и чересчур требовательном сокамернике из деревни Сухомесово родом.

Но Витька, несмотря на жирный круглый живот, юрко сверзился с нар, в два прыжка подскочил к оглушённому и с укоризной произнёс:

— Цо же ты, бес, делаис? Эдак и ушибить целовека можно.

Вася недоуменно округлил белёсые глаза в жёлтых ресницах, но тут же уразумел что к чему.

— Я, дяденька, нечаянно, — просипел он с притворной стыдливостью. — Бля буду…

— Вставай, музицёк, — присел на корточки рядом с распростёртым телом Тля-Тля. — Подымись, Фан Фаныць. [14]

Поверженный застонал, сел на пол, обхватил голову ладонями.

— Больно? — посочувствовал пахан. — Нистяк, музицёк. Мы ему это так не спустим… Мы ему за это сику наделём…

— Не надо, дяденька, — гнусавил Вася, могучим махом наполняя очередную миску. — Я больше не буду. Чеснопионерское.

— Налей, — потребовал Тля-Тля у баландёра. Тот, улыбаясь во всю ряху, шваркнул в алюминиевую мятую посудину со дна пожиже.

Мне это было удивительно видеть — Витька из принципа не притрагивался к тюремной баланде — никогда. А тут принял миску, отошёл с ней к нарам и тотчас вернулся.

— Ты цто же, козёл вонюций, и от меня пайку косис? — вскричал, срываясь на петушиные ноты, Витька. — Лази такой кусок колбасы на обед полагаетця?

И в самом деле, из миски высовывался полубатон копчёной колбасы, конфискованной шестёрками пахана утром у какого-то скромняги-очкарика, получившего передачу от заботливой супруги, возможно изведшей на неё последние рубли.

— Сёдня по стольку дают, дяденька. Не знаю почему. А етому товарищу и вовсе не дали — бортанули. — Вася показал меркой на оглушённого, всё ещё сидящего на полу новичка. — Кричат гады-вертухаи, што не положено. Што он ещё домашним серет. Закормлен с осени.

— Как это не положено?! — возмутился Тля-Тля. — Кловная пайка, налкомовская — отдай, не глесы.

Колхозник, с присосавшейся к щетине на голове нечищеной мороженой картофелиной, обалдело созерцал импровизацию, а, зацепившись взглядом за торчащий из миски кусок колбасы, уже не в силах был отвести от него горящий взор.

— Ты вот цё музицёк, — опять присел возле него пахан. — Ты этого дела так не оставляй. Ты в тюляге сидис? В советской?

Последовал кивок.

— Положено тебе писсевое довольствие?

Опять кивок.

— Во… Как в таком слуцяе настояссие советские зеки поступают? Белут миску и стуцят ей в двель, тлебуют дежулного: сто за безоблазие, за сто меня колбасы лисают? Я не какой-нибудь фуцан, от копцёной колбасы не отказываюсь. Положено мне — отдай. А то я вам тут калдибалет устлою! И тебе залаз плинесут. Всё, цто положено. Бегом плитассят, падлы. Не то, скази, я самому Лавлентию Палыцю напису. Жалобу на вас, на мусолов.