И самое странное: шар, кажется, заговорил, улыбаясь глазами-трещинками.

— Как дела, Чернышев?

Взгляд Валеры сполз с потолка и удивленно остановился на лице Тарутина. Потом вновь взметнулся вверх, точно желая убедиться, что светильник под потолком и лицо вдруг выросшего в дверях человека не связаны друг с другом.

Слава поднялся навстречу директору, нелепо приподняв плечи, чтобы удержать сползающий халат.

Тарутин подошел к кровати.

— Не слишком ли тебя… запаковали? попытался было пошутить Тарутин.

— А ну их, — устало вздохнул Валера. Беседа со Славой его измотала. — Жарко.

Дольше разглядывать больного было неловко, и Тарутин обернулся к Славе.

— И вы работаете в парке?

Слава кивнул.

Появление директора было неожиданным. В ладном халате Тарутин выглядел весьма представительно.

— Поначалу я думал, профессор вошел, — тихонечко улыбнулся Слава.

— Яблоки принесли? — Тарутин окинул взглядом висящую на согнутом Славкином пальце сетку.

Слава тотчас принялся выкладывать на тумбочку оставшиеся яблоки. Валера смотрел в сторону. Не будет же он при директоре возвращаться к малоприятному разговору.

— Так я пойду, — произнес Слава.

Тарутин протянул Славе руку, точно подталкивая его к выходу. Слава это понял, скомкал прощанье и торопливо вышел.

Придвинув табурет, Тарутин сел. Давно он в больнице не был. Шесть лет. С тех пор, как умерла жена.

— Хорошая палата, — произнес он.

— Ага, — согласился Валера.

Он все пытался догадаться, с чем пожаловал директор. Но главное, он мучительно пытался вспомнить, как зовут директора. За короткое время работы Валере не приходилось сталкиваться с ним.

— Ты один в палате?

— С утра была выписка…

— Меня зовут Андрей Александрович, — перебил Тарутин.

— Я знаю, — пробормотал Валера.

— Как все это произошло?

Чернышев повел по воздуху рукой, он и сам не знает, как произошло.

— Ну… шел я задним двором. Слышу, кто-то меня нагоняет… Больше ничего не помню. Отключился.

— У тебя были враги в парке? Ну, скажем, недруги.

— Вроде не было. Не успел.

— И на линии ни с кем не сталкивался?

В палату энергичным шагом вошла невысокая пухлая сестра со шприцем в руках.

— Опять, — вздохнул Валера.

— Здоровее будешь. — Сестра откинула одеяло.

— Может, в руку, а? — взмолился Валера.

Тарутин встал и отошел к окну.

Голубь, прихрамывая, проковылял к дальнему краю ржавого подоконника. Остановился, боком глядя на Тарутина… В больничном саду прогуливались люди в длинных серых халатах, поверх которых были накинуты пальто. Сверху они напоминали голубей…

Тарутин вспомнил, как он бродил по этим аллеям с женой перед ее операцией. Тогда, кажется, не было асфальта. И фонтана того не было с каменным журавлем в центре.

— Вы, товарищ, не задерживайтесь. У больного мозговые явления, — с порога произнесла сестра.

Тарутин присел на край табурета.

— Ты уж извини…

— Нет-нет, что вы, — Валера старался улыбнуться.

— Я ведь тоже в парке недавно. Не все еще понял.

— Наверно… все не так и сложно, — робко вставил Валера.

— В общем-то да. Все до удивления просто. И это самое сложное. — Тарутин потянулся за папиросами, но спохватился и забарабанил пальцами по коленям. После предупреждения сестры неловко было вести этот разговор. — Ладно. Перенесем беседу, — решительно проговорил Тарутин и тронул прохладную руку Валеры.

Он шел аллеей больничного парка.

Деревья, покрытые осенними листьями, были похожи на золотых рыбок. И дорожки усыпаны желтыми листьями, словно золотой чешуей. У дуба, в конце аллеи, должна стоять деревянная скамья.

Все так и было. И дуб, и черная влажная скамья с трещинками, поросшими зеленой плесенью. А в углу кто-то неровно вырезал ножом «В + П = до гроба»… Здесь, на скамье в больничном парке, этот символ обретал особый смысл.

Тарутин присел на скамью, прикрыв спиной вырезанные буквы.

Папиросный дым поднимался вверх, выворачивался, распадался, принимая за короткий срок своей жизни облик то дерева, то хижины, то человеческого лица со смутно знакомыми чертами…

Тарутин все чаще ловил себя на мысли, что с годами он забывает, как выглядела его покойная жена. И если бы не маленькие паспортные фотографии, что лежали в его столе, он и вовсе забыл бы ее облик. Прожили они всего два года. До удивления одинаковые два года — утро, день, вечер, ночь… Любил ли он ее? Непонятно. Когда она умерла, а умерла она тихо, не заметно, как и жила, Тарутин обнаружил, что ничего не изменилось: те же утро, день, вечер и даже ночь. Точно она вошла и вышла…

Как она непохожа на суматошную Марину. С ее изменчивым настроением. Копной черных путаных длинных волос. Торопливой речью, когда кажется, что слова не следуют чередой согласно правилам грамматики, а наскакивают друг на друга, словно враги. В то короткое время, что они виделись, Тарутин чувствовал, что заболевает странной болезнью, когда хочется орать, стучать, что-то доказывать. Он крепился изо всех сил…

Дня два он приходил в себя, но затем испытывал желание вновь видеть Марину. А Марина его встречала так, словно не было почти недельного перерыва. Она даже не отвечала на его приветствие, тотчас швыряя в Тарутина слова, будто не после точки, а после запятой. И слова ее вновь разбегались по маленькой квартире как угорелые, наскакивая на банку кофе, на новый брючный костюм, на какого-то зануду Николаева, начальника Марины… Словом, на все, что являлось объектом внимания Марины в данную секунду. И как Тарутин ни сопротивлялся, его каким-то образом затягивала эта бешеная пляска слов, он старался не очень отставать. И поэтому весьма утомлялся. У него был другой характер…

Тарутин поддел носком желтый покоробленный лист. Перевернувшись, лист стал похож на пепельницу.

Скрываясь за высоким кустарником, проехало такси и остановилось у больничного подъезда.

Вскоре по каменным ступенькам поднялся парень в спортивном кепи с длинным козырьком. Тарутин узнал его. Это был Женя Пятницын, комсомольский секретарь парка. Приехал навестить Валеру. Тоже забот хватает у парня, не позавидуешь. Но молодец, хлопочет…

Тарутин поднялся.

Надо возвращаться в парк. На сегодня намечалось еще два серьезных вопроса: совещание с начальниками колонн и совещание в управлении горавтотранса. Вызывались директора всех парков. Тарутин не любил совещаний в управлении, ничем хорошим эти совещания не заканчивались. Совещания никогда не проводятся ради послабления, наоборот, ради закручивания. Но, как ни странно, после каждого последующего закручивания предыдущее казалось послаблением. Забавная человеческая психология…

Тарутин сбросил пепел в желтую ладонь листа и вновь втянул в себя горьковатый дымок. И тут совершенно четко он понял, кого напоминает зыбкий табачный дымок — ту самую Викторию Павловну, «просто Вику». Женщину, которая забыла в такси сумочку. Он ясно видел ее подсиненные глаза и чуть приподнятую верхнюю губу.

Тротуары были заполнены людьми. Казалось, их удерживает вдоль поребрика мощное магнитное поле. Временами на каких-то участках поле ослабевало, и людей выносило на мостовые, а некоторые вообще перебегали улицу, как эта женщина — бежит, повернувшись затылком к автомобилям.

Сергачев надавил на педаль. Тормоза нервно вскрикнули.

Женщина испуганно засучила ногами, не решаясь выбрать направление, наконец рванулась в сторону, грозя Сергачеву белым, как сырой крендель, кулаком. Сергачев едва удостоил ее взглядом — он оценивал небольшую очередь, что выстроилась на стоянке у кинотеатра на противоположной стороне: стоит заруливать или проехать дальше, пользуясь тем, что разворот метрах в двухстах отсюда…

Первым вытянулся военный с портфелем в руках. За ним старуха с огромным чемоданом у ног. Остальных разглядывать уже ни к чему…

От военного выгоды мало, известное дело. Военные расплачиваются строго по счетчику, а если и оставят гривенник, так с видом генерала, вручающего орден. К тому же душу вымотает, оговаривая все повороты и переулки, выбирая короткий путь. Не любят военных таксисты, правда, не всех, солдаты — другое дело, у них душа нараспашку, только толку от них мало… Ну а старушка известное дело! Хотя иной раз попадаются такие старушки, будьте нате! Но эта не такая, у Сергачева глаз наметанный…