— Это похороны?! Это карнавал! Это свадьба, клянусь честью! — возмущался плотный старик с широким лицом, взрытым морщинами, подобно треснувшему блюдцу.

Старика звали Нюма… Наум. Наум Маркович Бершадский. Но он как-то отвык от своего имени. Все последние годы к нему обращались исключительно как к Нюме. И дворник Галина, и участковый уполномоченный Митрофанов, и председатель жилконторы Маргарита Витальевна, и почтальонша Люся, не говоря уж о соседях по площадке.

Что там соседи? Его звали Нюмой даже в ближайшей сберкассе, где он получал свою пенсию. Оформят, как положено, все бланки, вручат сопроводительный жетон и подскажут, как маленькому: «А теперь, Нюма, в кассу»… А все началось после того, как умерла мадам Бершадская — Роза Ильинична. Обычно она часами сидела на скамейке у подъезда дома и трубным голосом — у нее была какая-то болезнь горла — невольно посвящала окружающих в семейное имя мужа. Старик Бершадский так свыкся с этим, что при любом новом знакомстве представлялся как Нюма. Чем, в свое время, озадачил квартиранта Самвела Рубеновича Акопяна.

Тот довольно долго обращался к Нюме по имени-отчеству, пока не произошел казус. Надо было вызвать «скорую» для соседа-гипертоника, и Самвел Рубенович назвал фамилию и адрес больного. На что диспетчер уточнила: «Это Нюма, что ли? Сейчас приедем!» И приехали. Буквально через десять минут… С тех пор Самвел Рубенович стал обращаться к соседу, как все…

— Раньше были похороны, это да, — Нюма не сводил глаз с экрана телевизора. — Впереди шел оркестр. В солнечный день трубы блестели, как свечи. Шел барабанщик. Он прижимал к животу огромный барабан и бил по нему палкой с набалдашником. А тарелочник?! Когда он цокал своими тарелками, люди приседали. Это было красиво. Тарелочником ставили Витьку Старосельского, бухгалтера овощного магазина. Когда он умничал со своим дебетом и кредитом, непонятно. Ведь люди умирали без согласования с Витькиным завмагом. И последнее, что они слышали, так это был марш Мендельсона…

— Марш композитора Мэндельсона играют на свадьбе, — с легким армянским акцентом проговорил Самвел, тощий, словно сплющенный, старик.

— Здрасьте! — возмутился Нюма. — А что, по-твоему, играют на похоронах?

— Играют Бэтховена, был такой композитор, немец. Но главное, играют Шопэна, он был поляк. Это — первое! — Самвел вскинул руку и согнул один палец. — Второе! Похоронный оркестр всегда шел за процэссией, а не впереди процэссии. — Самвел согнул второй палец.

— «Процэссии!» — передразнил Нюма. — Не знаю, как было у вас в Баку, а у нас, в Одессе, оркестр ставили впереди. Чтобы не застать людей врасплох, когда «процэссия» уже пройдет. И некого будет спросить: кого хоронят, отчего человек умер и кому что оставил, — Нюма продолжал пялиться в телевизор…

Телевизор был собственностью Нюмы. В связи с этим обстоятельством Самвел старался не спорить с соседом, себе дороже. Но если предметом разговора становилась музыка, Самвел не мог допустить никаких безответственных рассуждений. В былые времена Самвел заведовал хозяйством Бакинского музыкального училища и в музыке считался авторитетом. Особенно у себя во дворе, в Арменикенде, нагорном районе Баку, где до трагических событий конца восьмидесятых годов проживало много армянских семей.

— Бэтховен, это тебе не какой-нибудь Мэндельсон, — не смирялся Самвел. — Конечно, Мэндельсон тоже хороший музыкант, но не Бэтховен…

Нюма посчитал, что замечание соседа носит некоторый национальный оттенок. А в таких вопросах старик был весьма щепетилен. Хотя, кроме Мендельсона, он мало кого мог назвать из знаменитых музыкантов. Да и Мендельсон был для него авторитетом в основном по откровенному звучанию фамилии…

— Может, для тебя и Фогельсон плохой музыкант? — вдруг вспомнил Нюма.

— Во-первых, Фогельсон вообще не музыкант, — Самвел негодующе всплеснул руками. — Фогельсон сочинял стихи для песен. Я точно знаю. На фронте хорошо знали его песню «Летят белокрылые птицы»…

— Не птицы, а чайки, — веско поправил Нюма.

— Пусть чайки, — миролюбиво согласился Самвел. — Как будто чайка не птица…

Нюма промолчал, с преувеличенным интересом глядя на экран телевизора. Похоронная процессия, распавшись на группы, заметно поредела. И, казалось, не очень торопилась за плотной колонной, сопровождавшей вычурный катафалк, что скрылся за воротами кладбища. Завершая репортаж, телевизионный комментатор посетовал о том, что традиции сицилийской мафии живучи и в конце нашего, двадцатого века. И мало кого удивит, если у свежей могилы покойного возникнет кровавая перестрелка. По этой причине телерепортеру запретили находиться на территории кладбища…

— А жалко, — вздохнул Нюма и добавил неожиданно: — Интересно, почем в той Сицилии сейчас кило мяса?

— Баранины? — уточнил Самвел и добавил с обидой: — Разве об этом скажут? Вот о гангстерах и перестрелке скажут. Как будто у нас все хорошо. На улицу выйти страшно… Сицилию показывают, хотят сказать — везде так…

— Только у них мясо есть, а у нас в мясном магазине одни ржавые банки с килькой в томате, — согласился Нюма.

— Вчера в магазине давали сайру. По две банки в одни руки, — вспомнил Самвел.

— Ты взял? — подозрительно прищурился Нюма.

— Какой взял… Такая была толпа. Людей с тротуара на дорогу выжимали. А там машины, Невский проспект, сам понимаешь…

— Я люблю сайру, — мечтательно произнес Нюма. — Чтобы холодная была, из холодильника. На белый хлеб положить толстый кусок. Масло стекает… И со сладким чаем… A у вас, в Баку, сайра была?

— Ты что говоришь?! — возмутился Самвел. — Сайра! В каждом доме черная икра. Банками. Спекулянты носили, осенью. Кто за деньги продавал, кто менял на что-нибудь. И осетрину… Каспийское море, сам понимаешь… Ладно, пойду к себе. А то одно расстройство…

Самвел обхватил смуглыми пальцами подлокотники, напрягся, переждал мгновение и принялся медленно вытягивать себя из глубины кресла.

— Говорил тебе: садись на стул, — сочувственно произнес Нюма. — Со стула тебе легче подниматься…

Наконец Самвел обрел устойчивость, оставил подлокотники и медленно выпрямился, словно расправил ржавый складной нож.

— Стул-мул-бул, — пробормотал он. — Какой стул, дорогой сосед? У меня от твердого сиденья спина болит, ты же знаешь.

Конечно, Нюма знал. Самвелу крепко досталось во время жутких событий в Баку, когда азербайджанцы изгоняли из города армян… После чего Самвел и оказался в Ленинграде, в доме на Бармалеевой улице. Стервозная дочь Бершадских Фира впустила в свою комнату квартиранта, дядю своего приятеля-студента. Тем дядей и оказался Самвел Рубенович. Однако едва вселившись, он попал в больницу. Со спиной. И пролежал довольно долго. Нюма даже думал, что он умер. Да и племянник куда-то пропал. Пока однажды не раздался телефонный звонок и мужской голос попросил к телефону Самвела Рубеновича. Нюма ответил, что сосед в больнице. А жив он — нет, Нюма не знает. Мужчина обеспокоился, попросил Нюму уточнить. Нюма разозлился. Он прокричал в трубку, что он не мальчик, что в Ленинграде десятки больниц. А если кому и нужно, пусть сам и узнает. На что мужчина ответил, что он племянник Самвела. Тот самый, что снял у Фирки комнату для дяди. Что звонит он из Калифорнии, из Лос-Анджелеса и приехать в Россию сейчас не может. И если Нюма все разузнает, то получит хорошие деньги… Тогда-то Нюма и подумал, что дело темное. И в который раз помянул свою дочь Фиру робким еврейским матком: «дер тайвл зол дир неман» — что означало «черт бы тебя взял». Хотя эта стерва заслуживала хорошего русского мата, который Нюма знал не хуже дворника Галины, а то и позаковырестей. Когда Галина подметала у пивной точки на Бармалеевой улице, покупатели в изумлении забывали сдуть пивную пену. И только Нюма, бывший экспедитор Торгового порта, мог профессионально прокомментировать виртуозные словоизвержения. Но Нюма помалкивал, Нюма испытывал к Галине особое уважение. Помнится давно, когда в ожидании «скорой» задыхалась от астмы его жена Роза, именно Галина бросилась куда-то и притащила бригаду врачей… После чего Галина в сердцах крикнула Фире, что она «шалава двужопая». Но Нюма за дочь не обиделся. Нюма понимал, что дворник права. Потом уже, когда Роза умерла, когда Самвел всерьез обжился в соседней комнате, Галина повстречала Нюму в булочной на Большом и сказала, что такую дочь, как Фира, у них, у татар, за «манду» бы повесили. Это ж надо — к родному отцу подселить больного старика-беженца. Нюма лишь вздохнул и развел руками. Что он мог сказать? Характер у дочери еще тот. У покойной Розы был характер не дай бог. А у дочери еще покруче. Словно Фиру с детства кормили сырым мясом…