— То совсем другое! — отбрил Колька. — Скажешь тоже: оружие! Коммерция есть, была и будет. Немцы это понимают, не дураки.

Он привел меня к дому в переулке, вошел в парадное и постучал в дверь с несколькими табличками: «Хворостенко. Финкельштейн. Севастьяненко…» И еще какие-то фамилии. Теперь здесь жили несколько немцев. Жили как на бивуаке, по всем комнатам валялись вещи, кровати сдвинуты на середину — словом, казарма. Правда, койки аккуратно заправлены, полы вымыты и радиоприемник гремел на всю квартиру. Немцы сгрудились вокруг Кольки, щупали пальцами колечко, рассматривали пробу и цокали губами. Они переговаривались между собой, не обращая внимания ни на меня — я стоял в стороне, поближе к дверям, — ни на Кольку, который бойко «шпрехал» по-немецки. Но Колька только «шпрехал», а я понимал, что они говорят. В школе я неплохо изучил немецкий язык.

Какой-то рыжий фриц в подштанниках советовал очкарику, к которому, собственно, пришел Колька, дать русским пинка под зад и отобрать колечко. Очкастый отвечал, что это будет «нихт гут»[5]. Немец говорил на каком-то из германских диалектов и вместо «нихт» произносил «ништ», у них было множество диалектов, мы не изучали их в школе, и потому приходилось штудировать живой, разговорный язык на практике. Он достал из-под кровати чемодан, рылся в нем и, оборачиваясь к другому рыжему немцу, улыбался какой-то рассеянной улыбкой. Потом стал считать пакетики сахарина и что-то говорил в это время рыжему. Тот злился и махал у него перед самым носом сложенными в щепотку пальцами. Сначала я ничего не понимал, но потом стал понемногу разбираться, видимо, я был способнее к изучению языков, чем Колька, который только переводил взгляд своих белесых глаз с одного немца на другого и бессмысленно улыбался. Рыжий совестил своего коллегу: как он может вступать в отношения с этими «русскими швайнерай»[6], с теми, кто стреляет в них, в немцев! На что первый немец возражал, что эти русские — мальчишки, они не стреляют. И показал, какие мы с Колькой маленькие. Тогда рыжий посмотрел на нас презрительным взглядом, помолчал минуту и снова замахал у немца в очках перед носом щепоткой пальцев. Теперь он убеждал собеседника, что все русские — дикари и что скоро, очень скоро мы с Колькой будем так же, как взрослые, бросаться грудью на немецкие автоматы.

Первый немец оторвался от сахарина, посмотрел на меня оценивающим взглядом и замотал головой: мол, непохожи мы на тех, которые бросаются на немецкие автоматы. Вокруг них собирались другие солдаты, которые оставляли свои дела и шли послушать спор.

Рыжий закричал, что с дикарями вообще дела иметь нельзя. Какие «гешефты» могут быть с людьми, которые проживают по десятку в одной квартире? При этом он показал своему коллеге на табличку: «Хворостенко. Финкельштейн. Севастьяненко…» Тот, что считал пакетики сахарина, даже оторвался от своего дела и подошел взглянуть на табличку. Он внимательно посмотрел на нее сквозь очки и пожал плечами — не находил в этом ничего смешного или предосудительного.

— Тебе здесь нравится! Нет, тебе здесь все нравится! — закричал рыжий и показал всем: мол, полюбуйтесь на этого типа. И остальные солдаты уставились на очкарика: может быть, ему действительно здесь все нравится? Кто-то даже преградил очкарику дорогу, когда тот направился к Кольке отдавать сахарин. Тогда очкарик вытянул вперед руку и, указав на рыжего, сказал что-то такое, на что рыжий, по-видимому, не знал, как ответить. Я понял, что он спрашивает у рыжего о его родителях.

Солдаты повернулись к рыжему. Тот молчал. Очкарик же сообщил, что Гансу незачем заниматься «гешефтами», у него отец дома делает такие сделки, какие им всем и не снились! Рыжий задыхался от злости, ругался, кричал что-то о большевистской пропаганде, но по сути дела не возражал. И тогда солдат в очках прошел к своей койке, достал хлеб, бутылку шампанского, в которой плескалось вино, и подал Кольке. При этом он смотрел не на него, не на меня, а на рыжего. Да, да, он затем и мучается в этой проклятой России, чтобы привезти хоть что-нибудь домой. Он порядочный немец, никого никогда не грабил, ни присваивал чужого, только делал свой маленький честный гешефт. И здесь будет делать то же самое. Не больше. И пусть те, у кого уже всего достаточно, не ссылаются на политику. Тут дело ясное и простое. Немцы начали слегка коситься на рыжего, и он, чувствуя, что теряет поддержку «камерадов», завизжал, что очкарик готов ради лишней марки сотрудничать с кем угодно, даже с «юдэ». При этом он водил пальцем как пистолетом и чуть было не уперся им в меня.

Я похолодел. Но рыжий мной не заинтересовался. Он не сводил глаз с Кольки, который пересчитывал пакетики сахарина. Потом достал нож и, обернувшись, приставил к Колькиному горлу. Надо сказать, что Колька не побежал, не отпрянул. Испугайся он хоть на мгновение, и тогда, может быть, немец полоснул бы по тонкой мальчишеской шее! Но Колька не шелохнулся, он смотрел немцу в глаза, и тот, слегка проведя ножом по Кольки-ной щеке, отошел. Он завел хрипловатым голосом: «Вольга-Вольга, мутер Вольга, Вольга — матка русиш флюс…»[7]

Колька между тем засунул бутылку с шампанским за пазуху, еще раз сказал «данке шен», потом «ауфвидерзейн»[8] и пошел к выходу. Он шел на меня, спиной к немцу, который продолжал рассматривать свой нож, как бы размышляя, стоит ли пырнуть им Кольку или нет. Он шел на меня, а глаза его были белыми. Может быть, Колькины глаза, вообще светлые, просто казались белыми на свету? Должно быть, нет противней и страшней ситуации, когда ты зависишь от настроения человека, каприз которого может решить все. При этом ты ничего не можешь поделать. Ни ответить, ни отплатить. Ты не можешь схватиться с ним, как на фронте: ты его или он тебя. Здесь от тебя ничего не зависит. Все от него. А он смотрит на тебя дурными глазами и вертит в руках нож. И ты понимаешь: сорвись ты сейчас с места, сделай резкий шаг, и он кинется уже не рассуждая.

Но на этот раз нас никто не тронул, ничего не отобрал. Нам заплатили как «деловым людям», коммерсантам, барыгам.

— Вот видишь! — говорил Колька. — А ты боялся! Коммерцию и фрицы понимают. Немцы — они разные. Не все же режут и вешают.

— Но старушка!

— Так она не понесет за мной чемоданы на вокзал!

— Жалко…

— Жалко у пчелки знаешь где?.. Не дрожи!.. Я же говорил, что и с немцами не пропадем!

Да, немцы были разные. Когда мы возвращались после удачной коммерции, то больше всего боялись наткнуться на какого-нибудь фрица при исполнении служебных… Те самые немцы, которые только что тютелька в тютельку рассчитались за товар, могли всадить тебе в спину пулю так же аккуратно и точно. Или повесить.

Я видел, как немцы вешали людей на балконе кинотеатра имени Карла Маркса. Офицер вышагивал вдоль редкого строя приговоренных и расставлял их на равном расстоянии друг от друга. При этом сердился, злился, доказывая что-то неуклюжему парню, который никак не мог понять, где ему нужно стать. Немец показывал рукою взять правее, как будто парень был шофером и должен был поставить машину точно в указанном месте. Не знаю, понимал ли парень, что будет на самом деле. Должен был понимать: сверху, с балкона свешивались толстые веревки. Но мог и не понять, я ведь тоже не сразу сообразил, что происходит. Трудно представить, что казнь может произойти не на киноэкране, где все в конце концов только игра, а на самом деле. А может быть, парень как раз быстро понял, что это все не кино, и именно поэтому уже ничего не соображал? Он то не двигался с места, когда ему приказывали идти, то неожиданно кидался в сторону, пригибаясь как под пулями, и конечно же снова и снова нарушал порядок. Офицер злился, подбегал к парню, хватал его за рукав и тащил на то место, куда следовало. Он плевал, отбегая в сторону и чертил сапогом на земле линию: «Вот сюда нужно стать! Неужели так трудно понять, все так ясно и просто!»