— Чаще всего сижу здесь, с ней, — сказал он. — Не будешь возражать… если не пойду вас провожать, Чарльз? Очень устал…

— Береги себя, — бессмысленно сказал я. — Все будет нормально.

— Не беспокойся.

Обернулся с порога. Он смотрел на Регину. Не знаю, хорошо это или плохо, что я написал ее портрет.

Весь первый час пути Мейзи не проронила ни слова. Это само по себе было рекордом.

Мы заехали к одной из соседок брата, которая с самого начала предлагала приют ему.

Миссис Соседка выслушала сочувственно, но покачала головой.

— Мы несколько раз пытались его уговорить. И не только мы — многие пытались. А он отвечает, что у него все в порядке. И не хочет принимать ни от кого помощь.

Мейзи вела машину сосредоточенно, спокойно. Наконец, она заговорила:

— Не надо было беспокоить его. Так скоро, после…

Три недели, подумал я, только три недели. Для Дональда они, наверно, были как три года. Таких страданий могло хватить на всю человеческую жизнь.

— Поеду в Австралию, — сказал я.

— Вы его очень любите, миленький?

Люблю? В конце концов, наверное, это самое точное слово.

— Он старше на восемь лет, но мы всегда хорошо ладили. Наши матери — сестры. Они, навещая друг друга, нас таскали с собой. Он всегда терпел, когда я, маленький, путался у него под ногами.

— Очень плохо выглядит.

— Да.

Она замолкла еще на десять миль. Потом сказала:

— Уверены, что не стоит сообщать в полицию? О картинах, имею в виду? Ведь это, вы считаете, каким-то образом связано с ограблениями? Полиции легче все расследовать, чем вам…

— Им было бы легче, Мейзи. Но как я могу рассказать? Он не выдержит новых допросов, вы же его видели сегодня. А для вас это будет не просто признание и раскаяние в маленькой контрабанде и штраф. На вашей репутации останется пятно. Каждый раз, когда соберетесь попутешествовать, на таможне будут рыться в чемоданах, возникнет куча других осложнений, унижений. Стоит попасть в черные списки — и никогда уже не выбраться.

— Не ожидала от вас такой заботы, миленький, — она попыталась хихикнуть, но вышло ненатурально.

Мы остановились, чтобы поменяться местами. Мне нравилось вести ее машину. С тех пор как лишился устойчивого дохода — уже три года — не имею своих «колес». Приятно чувствовать мощь мотора под светло-голубым капотом, поглощавшим дорогу.

— А хватит денег на проезд? — спросила Мейзи. — На гостиницы и все остальное?

— У меня там живет друг. Тоже художник. Остановлюсь у него.

Она с сомнением посмотрела на меня.

— Голубчик, автостопом туда не добраться.

— Как-нибудь справлюсь.

— Ну да, миленький, справитесь, но все-таки… Не хочется разводить тут глупые споры и объяснения.

К тому же вы собираетесь туда отчасти потому, что я заделалась контрабандисткой. Короче, прошу позволить оплатить билеты.

— Нет, Мейзи.

— Да, миленький. Будьте хорошим мальчиком, сделайте, как я говорю.

Можно понять, почему была толковой медсестрой. Выпейте лекарство, голубчик. Вот и молодец, хороший мальчик. Не хотелось принимать ее предложение, но, если честно, все равно пришлось бы где-то занимать.

— Напишу ваш портрет, Мейзи, когда вернусь.

— Это будет очень здорово, миленький.

Притормозил у своего дома — недалеко от Хитроу. Снимал чердак. Сюда Мейзи заезжала за мной сегодня утром.

— Вы можете жить в таком шуме? — спросила она, вздрагивая от рева самолета, набиравшего над нами высоту.

— Меня больше всего волнует размер квартплаты.

Улыбнулась, открывая крокодиловую сумочку и вынимая чековую книжку. Черкнула пером — и протянула полоску бумаги. Сумма значительно больше стоимости путешествия.

— Если что-то беспокоит, миленький, — сказала, отвергая мои возражения, — вы отдадите мне назад то, что не потратите. — И преданно посмотрела серо-голубыми глазами. — Будете осторожны, правда?

— Да, Мейзи.

Через пять дней приземлился в аэропорту Мэскот. Мост над портом и оперный театр внизу выглядели, как на открытке. По ту сторону таможни меня ждал Джик с улыбкой до ушей. Размахивая бутылкой шампанского, чтобы привлечь мое внимание.

— Тодд — обормот… Кто бы мог подумать? — Его голос перекрывал шум. — Явился писать Австралию, паразит…

Он радостно съездил мне по спине костлявой ручищей, не подозревая о силе своего удара. Джик Кассаветс, старинный друг, полная моя противоположность во всем.

У него борода, у меня — нет. Энергичный, шумный, экстравагантный, непредсказуемый… Я завидовал этим качествам. Голубоглазый, светловолосый. Мои мускулы по сравнению с его просто чепуха. С женщинами ведет себя смело, непринужденно. Острый язык. От души презирает все, что я рисую.

Мы сошлись в художественной школе. Сблизили… совместные прогулы. Бега для Джика были обязательным делом, но ходил он на них исключительно ради игры — не для эстетического наслаждения. Для него художники, пишущие лошадей, всегда были существами низшего порядка. Его картины, чаще всего абстрактные, были темной стороной его ясной души. Результаты депрессии. Их переполняло отчаяние, ненависть к тем, кто разрушает прекрасный мир.

Жизнь с Джиком — это спуск с горы на санках. Полет — опасный и возбуждающий. Последние два года в школе мы снимали квартиру-студию, каждый раз выпроваживая друг друга, когда приводили очередных девочек. Не будь он талантлив, его давно бы вышибли из школы, потому что летом прогуливал неделями. Из-за другой своей любви — к парусному спорту.

После окончания школы я тоже ходил с ним в море. Кажется, пару раз он подводил меня к смерти ближе, чем было необходимо. Мне, работавшему в конторе, это разнообразило жизнь. Он — прирожденный моряк, нутром чувствовал стихию. Вскоре сообщил, что отправляется в одиночное кругосветное плавание. Дал нам сногсшибательную отвальную. Когда он отчалил, я подал заявление об уходе с работы…

Его машина — экстравагантная спортивная «эм-джи».

— Здесь много такой рухляди? — спросил я, укладывая сумку и чемодан на заднее сиденье.

— Хватает. Они сейчас не очень популярны, потому что жрут бензин в жутких количествах. — Мотор взвыл, соглашаясь. Он включил дворники: начался дождь. — Добро пожаловать в солнечную Австралию. Тут все время дожди. Манчестер — солнечный город по сравнению с ней.

— Но тебе тут нравится?

— Ужасно! Сидней — как регби: сила, напор и немного грации.

— Как бизнес?

— В Австралии тысячи художников. Процветает кустарный промысел. — Искоса взглянул на меня — Жуткая конкуренция.

— Я приехал не за славой и деньгами.

— Но чую, что неспроста.

— Слушай, как бы обуздать твою энергию?

— И привязать ее к твоим мозгам? Как в старые добрые времена?

— Это давно в прошлом.

Он поднял брови:

— Что-то опасное?

— Поджог и убийство.

— Господи Иисусе!

Машина плавно въехала в центр города. Небоскребы тянулись вверх, словно побеги гигантских растений.

— Живу на противоположной стороне города, — сказал Джик. — Такая банальность — житель окраины. Что со мной стало!

— Ты излучаешь довольство, — сказал я, улыбаясь.

— Да. Все о'кей. Впервые чувствую себя по-настоящему счастливым. Думаю, ты это скоро исправишь.

Машина въезжала на скоростную магистраль, разворачиваясь в сторону моста.

— Посмотрите направо, — сказал Джик, — перед вами победа воображения над экономикой. Да здравствует безрассудство! Только оно способно что-то изменить в этом мире!

Посмотрел. Оперный театр — серый от дождя, не производивший особого впечатления.

— Днем он проигрывает. Это ночная птица.

Переплетались замысловатыми стальными кружевами арочные перекрытия моста.

— Единственное место в Сиднее, где дорога ровная, — сказал Джик.

Мы опять развернулись. Слева, сначала закрытое высотными домами, а затем появившееся в полном величии, было громадное красно-оранжевое здание. Его покрывали ячейки зеркальных квадратных окон с закругленными углами.