Взяв со стола бутылку, плеснул себе как следует. Добавил льда.

— Они что, спятили?

— Там был еще один, кроме Фроста. По-моему, его звали Уолл. Такой худой, со злыми глазами. Кажется, он даже не моргает. Уставился на меня и все повторял, что я убил ее…

— Боже мой! — ужаснулся я. — Но она ушла из цветочного магазина только в половине третьего.

— Подруга из магазина теперь говорит, что не может сказать с точностью до минуты, когда ушла. «Вскоре после обеда» — и все. А я поздно пошел на обед. Все утро занимался с клиентом… — Замолчал, сжимая в руке стакан, словно это была опора, за которую можно удержаться. — Передать не могу… как это было ужасно. Говорил, что восемьдесят процентов убийств замужних женщин… совершают их мужья…

Эта сентенция явно принадлежала Фросту.

— Отпустили домой, но я не думаю… — его голос задрожал. Передохнул, явно стараясь не потерять самообладания, достигнутого с таким трудом. — Они на этом не успокоятся.

— Хоть немного продвинулись в своих поисках? — спросил я.

— Даже не знаю, предпринимают ли усилия в этом направлении…

— Обязаны!

— Возможно. — Медленно отпил виски. — Знаешь, это парадоксально. Я всегда с таким уважением относился к полиции. Никак не мог предположить, что они…

Безвыходное положение, подумал я. У них только два варианта: либо давить на подозреваемого в надежде, что тот сломается, либо задать ему несколько вежливых вопросов — и ничего не добиться.

— По-моему, это никогда не кончится, — сказал Дональд.

До пятницы полицейские приезжали к нам пару раз, может, и больше, но их появления уже не были столь болезненными для брата. Он еще был измученным, слабым, серым, как дым. Казалось, настолько переполнен страданием, что не способен реагировать на новую боль. Что бы Фрост и его коллега ни говорили, все отскакивало, не причиняя вреда.

— Ты, по-моему, должен рисовать чью-то лошадь? — вдруг сказал он.

— Предупредил, что приеду позже.

— Помню, ты говорил, когда я просил тебя остаться, что… есть время до следующего заказа — Он слегка задумался. — Вторник? Ты должен был поехать в Йоркшир во вторник?

— Позвонил и все объяснил.

— Все равно тебе лучше уехать.

Он сказал, что теперь может со всем справиться сам. И благодарил. Настоял, чтобы я посмотрел расписание поездов, заказал такси и предупредил о своем приезде заказчика. Может, пришло время ему побыть одному?

Отправился паковать чемоданы.

Когда ждали такси, он вдруг застенчиво сказал:

— Мне кажется, ты не рисуешь портретов? Людей, не лошадей?

— Иногда рисую.

— Я подумал… Не мог бы когда-нибудь… Знаешь, у меня есть неплохая фотография Регины.

Внимательно посмотрел на него: нет, ему это не повредит. Щелкнул замком чемодана, вынул портрет, держа его тыльной стороной.

— Картина еще сырая, без рамы. Не могу покрыть ее лаком, пока не прошло шесть месяцев.

Потом повернул холст.

Он смотрел и смотрел, но так ничего и не сказал.

Подъехало такси.

— До встречи, — сказал я, отдавая портрет.

Кивнул, сжал мою руку, открыл дверцу машины.

И все молча, потому что в глазах стояли слезы.

В Йоркшире я провел около недели в усердных трудах, стремясь увековечить старого смирного скакуна. Затем, прихватив с собой работу для доделки, вернулся домой.

В субботу, отложив в сторону кисти и краски, отправился на бега, чтобы немного передохнуть.

Скачки в Пламптоне. Знакомый прилив возбуждения при виде плавного полета лошадей. Ни одна картина не может передать этого. Движение, мастерски схваченное на холсте, всегда уступает реальности. Как бы хотел лететь среди этих скакунов! Но нет ни опыта, ни достаточного умения, ни, скажем прямо, решимости… У меня, как и у Дональда, детство прошло в семье средней руки предпринимателя. Отец занимался аукционами, имел небольшой бизнес в графстве Сассекс. В детстве я проводил бесконечно много времени, наблюдая за тренировкой лошадей на холмах вокруг Финдона. Рисовал их карандашом и красками лет с шести. Сама верховая езда сводилась к выпрашиванию денег на часовой сеанс у баловавших меня тетушек, а собственный пони так и остался в мечтах. В художественной школе жизнь была замечательная… Но когда исполнилось двадцать два, остался один, родители умерли, и передо мной встал вопрос: на что жить? Недолго думая, сделал самый простой и, как полагал, временный выбор, устроившись в соседнее агентство по продаже недвижимости.

Мне там понравилось, и я у них задержался…

В Пламптоне, казалось, собралась добрая половина всех художников Англии, пишущих лошадей. Ничего удивительного — должен был появиться последний национальный призер. Экономическая сторона жизни заставляла многих потенциальных рембрандтов заниматься изучением законов рынка.

— Тодд! — сказал кто-то у меня над ухом, — ты мне должен пятнадцать зелененьких.

— Ни хрена не должен, — ответил я через плечо.

— Ты говорил, Сисоу наверняка обойдет Эскота.

— Никогда не надо брать конфетки у чужого дяди.

Билл Пайл театрально рассмеялся и похлопал меня по плечу. Это — один из тех, кого часто встречаешь на ипподроме; приветствует вас как самого задушевного друга, усиленно поит, развлекает беседой, надоедает до смерти. На протяжении многих лет постоянно встречаю Билли Пайла на бегах, но так и не смог найти способа отвязаться от него, не прибегая к грубости. Обычными отговорками его, толстокожего, — не прошибешь, лучший способ распрощаться — побыстрее с ним выпить. Чтобы не мучиться целый день.

Ждал, когда произнесет свое коронное «а не выпить ли нам?»

— А не выпить ли нам? — сказал он.

— Э… Да, конечно.

Процедура была знакома. В баре — как бы случайно — встретили его тетушку Сэл.

— О, да здесь тетушка Сэл! Удивительно, удивительно!

Она была завсегдатаем бегов. Семьдесят лет, в углу рта постоянно болтается сигарета. Палец вечно заложен в нужном месте справочника, где собрана информация о лошадях.

— Ты знаешь что-нибудь о заезде в два тридцать? — требовательно спросила тетушка.

— Здравствуйте, — сказал я.

— Что? А, это вы! Здравствуйте. Как дела? Может, знаете что-нибудь о заезде в два тридцать?

— Боюсь, что нет.

— Хм.

Она углубилась в справочник.

— У Тритопса прекрасный вес, но можно ли доверять его ногам? — Оторвалась от справочника и ткнула пальцем свободной руки племянника. — Билли, закажи стаканчик для миссис Мэттьюс.

— Как вы сказали?

— Мэттьюс. Что ты хочешь, Мейзи? — обратилась она к крупной женщине средних лет, стоявшей за ней.

— Спасибо. Джин и тоник.

— Понял, Билли? Двойной бренди с имбирным элем для меня и джин с тоником для миссис Мэттьюс.

Одежда миссис Мэттьюс была новой и дорогой. Всем своим видом, начиная с блестящих от лака волос до сумки из крокодиловой кожи и отделанных золотом туфелек, она как бы кричала «я богата». На ее руке, принявшей напиток, кольцо с увесистым опалом, оправленным в бриллианты. Но выражение лица — абсолютно безрадостное.

— Рад познакомиться, — вежливо сказал я.

— Да, Мэйзи, это Чарльз Тодд. Как относитесь к Тритопсу?

— Средне.

Тетушка Сэл вновь уткнулась в справочник. А Билли разносил напитки.

— Будем счастливы, — произнесла Мейзи Мэттьюс, не меняя выражения лица.

— До дна, — поднимая стакан, сказал Билл.

— Мэйзи тут крупно не повезло, — сообщила тетушка Сэл.

Билли ухмыльнулся.

— Поставили, а лошадь проиграла, миссис Мэттьюс?

— У нее дом сгорел.

Прелестная фраза, если хотите прервать светскую беседу.

— О… вот как… — Билли стало неловко. — Какое несчастье.

— Ты все потеряла, не правда ли, Мэйзи?

— Все, кроме того, что на мне.

— Давайте, закажу еще джин, — предложил я.

— Спасибо, миленький.

Когда принес новые порции, рассказ был уже в разгаре.

— Меня, конечно, там не было. Гостила у сестры Бетти в Бирмингеме. Вдруг приходит полицейский и начинает мне рассказывать, как трудно было меня найти. Но к этому времени все, конечно, сгорело… Когда вернулась в Уорсинг, там была просто куча золы, а посередине ее торчала печь с трубой… О, как же трудно мне было выяснить у них, что же произошло! Все-таки сказали:, внезапно вспыхнувший пожар. Одному богу известно, что это означает. Они не знают, почему он начался, поскольку в доме два дня никого не было…