Таков был уговор, сказал я. Я обещал быть здесь ровно по часам. Хотел удивить его моей точностью.

Он, конечно, был бы, ответила она огорченно.

Прежде, чем я начал говорить о чем-нибудь еще, она сменила тему разговора и вновь извинилась за то, что не нуждалось в извинениях. Я хотела позвонить Вам и до сегодняшнего дня, сказала она. Ваше имя было на листе звонков, я прошу прощения, что не смогла этого сделать ранее. У отца было много друзей, куча друзей. Позвонить им, потом — организация похорон, и миллион других вещей; я полагаю, Вы можете сказать обо мне — завалена делами. Я не жалуюсь. Лучше быть постоянно занятой, чем сидеть и ныть, правильно? Но мне действительно очень жаль, что я не связалась с Вами раньше. Отец был очень рад, когда Вы написали ему письмо в прошлом месяце. Он постоянно говорил о Вас, насколько я помню, и, кажется, будто я знаю Вас всю мою жизнь. Университетский друг, сделавший свое имя известным в этом мире. Мне очень почетно наконец встретиться с Вами. Не самые лучшие обстоятельства, я знаю, но я все равно рада видеть Вас здесь.

Я тоже, сказал я, постепенно приходя в себя от ее проникновенного, успокаивающего голоса. Ваш отец писал что-то, продолжил я. Что Вы об этом знаете?

Он говорил об этом. Книгу под названием 1967.

Вы ее читали?

Нет.

Ни строчки?

Ни одной. Пару месяцев назад он сказал мне, что если он умрет раньше, чем закончит, он хотел, чтобы я уничтожила весь текст с его компьютера. Стереть и позабыть, сказал он, совершенно неважно.

Вы стерли?

Конечно, стерла. Грех — не послушаться последней воли умирающего.

Хорошо, подумал я. Хорошо, что она не увидела рукописи Уокера. Хорошо, что она не должна была узнать его секретов, которые могли бы причинить ей боль, огорчить ее. Я мог бы посмотреть текст, и то лишь потому, что я не был его родственником. Но представить, чтобы его дитя прочитала те страницы — нельзя.

Мы сидели друг напротив друга в гостиной в мягких потертых креслах. Минимальная обстановка, пара плакатов в рамках на стене (Брак, Миро), другая стена заставлена полками книг от пола и до потолка, полотняный коврик в центре комнаты, и теплая калифорнийская пыль снаружи окон комнаты, окрашивающая содержимое комнаты в желтовато-приглушенные тона: удобно и скромно, как Уокер писал о своей жизни. Я допил воду, принесенную Ребеккой, и поставил стакан на круглый невысокий столик между нами. Потом я сказал: А что с сестрой Адама? Я знал ее немного в шестидесятые и часто задавался вопросом, где она.

Тетя Гвин. Она живет на востоке, так что я ее хорошо не знаю. Но она всегда нравилась мне. Щедрая, веселая женщина, она и моя мама были очень близки, не разлей вода. Она приезжала на похороны, конечно, ночевала здесь и уехала домой сегодня утром. Смерть отца очень потрясла ее. Мы все знали, что он был болен, мы все знали, что он долго не протянет, но она не была здесь в его конце, и она не видела, как он уходил от нас, так что она совсем не ожидала такого быстрого ухода. Она очень сильно плакала на похоронах, очень сильно огорчилась и рыдала, я даже держала ее за руку и сама пыталась не зарыдать, как она. Мой малыш Адам, она повторяла. Мой бедный малыш Адам.

Бедная Гвин.

Да и мы все, сказала Ребекка, и ее глаза внезапно заблестели. Через несколько секунд слезинка из ее левого глаза соскользнула по щеке, но она не обратила на нее внимание.

Она замужем?

За архитектором по имени Филип Тедеско.

Слышал это имя.

Да, он очень известен. Они женаты долгое время, и у них две взрослые дочери. Одна из них такого же возраста со мной.

Последний раз, когда я видел Гвин, она заканчивала университет по специальности английская литература. Стала она доктором филологии?

Точно не знаю. Что я знаю — она работает в издательском бизнесе. Она — директор университетского издательства где-то в районе Бостона. Большого, известного университета, но я никак не могу вспомнить сейчас названия. Черт возьми. Может, вспомню позже.

Не беспокойтесь. Это не важно.

Машинально я залез в карман и достал жестяную коробку голландских сигар, которые курил с молодости. Я только хотел открыть крышку, но увидел смотрящую на меня Ребекку и остановился. Предупреждая мой вопрос о разрешении курить, она вскочила из кресла и сказала: Я принесу Вам пепельницу. Наконец-то, одна из последних американцев, не присоединившихся к табачной полиции нравов. Потом она добавила: Мне кажется, в отцовском кабинете есть одна — и тут же шлепнула себя ладонью по лбу и пробормотала в сердцах: Боже мой, я даже не знаю, что со мной сегодня.

Что случилось? Спросил я, удивленный ее реакцией.

У меня есть что-то для Вас, сказала она. На отцовском столе, и я забыла про все на свете до этой минуты. Я хотела послать Вам почтой, но когда я увидела в ежедневнике, что Вы приезжаете сегодня сюда, я сказала себе, что должна передать Вам лично в руки. Но, клянусь, если бы я не вспомнила про кабинет, я Вас так бы и отпустила без ничего. Наверное, я старею.

Я прошел с ней в кабинет, среднего размера комнату на первом этаже с деревянным столом, еще одной стеной забитой книгами, бумажными завалами, лаптопом и телефоном — не так уж и много для адвокатского офиса, как ожидалось, легкое напоминание о поэтических годах Уокера. Большой коричневый бумажный пакет лежал на выключенном компьютере. Ребекка подняла его и передала мне. Моя фамилия была написана наискосок печатными буквами, и, чуть ниже, курсивом, я прочитал: Заметки для Осени.

Отец дал мне это за два дня до смерти, сказала Ребекка. Было около шести вечера, потому что я помню, я пришла с работы в госпитале проведать его. Он сказал, что говорил с Вами по телефону два часа тому назад, и если в случае, я не хочу говорить это слово, в случае того-самого, я должна была передать пакет Вам как можно скорее. Он выглядел очень изможденным… таким усталым, когда попросил меня, я сразу увидела, что надвигается худшее, и силы покидают его. Такими были два его желания. Стереть 1967с его компьютера и передать Вам конверт. Вот он. Не представляю, что там за заметки для Осени, а Вы?

Нет, соврал я. Ни малейшего понятия.

Вернувшись в отель, я открыл конверт и вытащил короткое, написанное от руки письмо Уокера и несколько десяток страниц заметок, набранных на компьютере и отпечатанных для меня. Письмо гласило:

Спустя пять минут после нашего телефонного разговора. Глубокая благодарность за поддержку. Первым делом завтра утром я попрошу домработницу послать тебе вторую главу экспресс-почтой. Если ты найдешь ее отвратительной, боюсь так и будет, пожалуйста, извини. Страницы в этом конверте — наброски для третьей главы. Написаны в спешке — сокращенно — но помогают быстро вернуть воспоминания, поток впечатлений, и сейчас, когда наброски закончены, я не уверен, что успею заключить их в причитающую форму прозы. Чувствую себя выдохшимся, в страхе, пожалуй, немного не в себе. Я положу наброски в конверт и дам дочери, чтобы она послал тебе в случае, если я не смогу встретить нашу знаменитость и поговорить за ужином. Очень ослаб, так мало во мне осталось, уходит время. Мне не встретить старость. Стараюсь не жалеть об этом, но иногда трудно удержаться. Жизнь — дрянь, я знаю, но я хочу только одного — жить дольше, как можно дольше на этом проклятом свете. Можешь делать, что пожелаешь с моими страницами. Ты — мой дружище, лучший среди всех, и я доверяю твоему мнению. Пожелай мне удачи. С любовью, Адам.

Чтение письма наполнило меня глубочайшей безграничной скорбью. Несколько часов тому назад Ребекка оглушила меня новостью, что Уокер умер, а сейчас он вновь говорил со мной, мертвец говорил со мной; и мне показалось, как долго я держал письмо в моей руке, и как долго слова письма были перед моими глазами, так долго, будто бы воскресший, он мгновенно стал опять живым в словах, написанных мне. Странное ощущение, пожалуй, несомненно глупое ощущение, но я был слишком расстроен, чтобы контролировать свои чувства; и я прочел письмо шесть или семь раз, десять раз, двенадцать раз, достаточно, чтобы заучить каждое слов на память, прежде, чем у меня нашлось достаточно мужества отложить листок в сторону.