Я разочарован, сказал Борн. До сих пор я принимал Вас за любителя приключений, бунтаря, того, кто мог бы залеть в свой нос, сидя на важном собрании, но по сути Вы такой же, застегнутый на все пуговицы, буржуазный болванчик. Какая жалость. Вы прыгали вокруг меня с этими провансальскими поэтами и возвышенными идеями, дрожа от страха перед повесткой в армию, и этот жалкий галстук, и Вы до сих пор думаете, что Вы представляете из себя нечто исключительное, но то, что я вижу сейчас — это лишь избалованный мальчик, живущий на папины деньги, позер.

Рудольф, сказала Марго. Довольно. Оставь его в покое.

Я понимаю, что я немного перегнул палку, Борн обратился к ней. Но молоденький Адам и я — партнеры, и я должен знать, что он из себя представляет. Сможет ли он выдержать честный вызов или разлетится в клочья?

Вы выпили очень много, сказал я, и, судя по всему, у Вас был тяжелый день. Похоже, мне пора. Мы можем вернуться к нашему разговору, когда Вы вернетесь из Франции.

Чепуха, ответил Борн, стукнув кулаком по столу. Мы еще не закончили суп. Потом есть салат, после салата — сыр, а после сыра — десерт. Вы уже обидели Марго насколько можно за один вечер, так что нам остается сидеть здесь и доесть ее замечательный ужин. В это время Вы могли бы рассказать нам что-нибудь об Уэстфилде, что в Нью Джерси.

Уэстфилд? Удивился я тому, что Борн знал, где я вырос. Как Вы узнали об Уэстфилде?

Не представляло труда, сказал он. Как Вы видите я премного изучил Вас за прошедшее время. Ваш отец, к примеру, Джозеф Уокер, пятьдесят пять лет, более известен как Бад, владеет магазином Шоп-Райт на Мэйн Стрит и работает в нем. Ваша мать, Марджори, или Мардж, сорока шести лет, родила трех детей: Вашу сестру Гвин в ноябре сорок пятого; Вас в марте сорок седьмого; и Вашего брата Эндрью в июле пятидесятого. Трагедия. Маленький Энди утонул, когда ему было семь лет; легко представить, как невыносима была эта потеря для вас всех. У меня была сестра, она умерла от рака почти в том же возрасте, и я знаю, какие ужасные последствия может принести смерть всей семье. Ваш отец нашел утешение, работая по четырнадцать часов в день, шесть дней в неделю; в то же самое время Ваша мать ушла в себя, борясь с депрессией лекарствами и посещениями два раза в неделю психотерапевта. Это просто чудо, по-моему, как Вы и Ваша сестра выдержали перед лицом такого бедствия. Гвин — красивая и талантливая девушка, на последнем курсе университета Вассар, планирует защититься по англо-язычной литературе здесь, в Колумбийском, этой осенью. А Вы, мой юный образованный друг, мой вежливый кузнец слов и переводчик забытых средневековых поэтов, оказывается, были превосходным бейсболистом в старших классах, одним из капитанов, никак не меньше. В здоровом теле — здоровый дух. И ко всему прочему, мои источники сообщают, что Вы высоко-моральная личность, сама скромность, надежа и опора тех, кто в отличие от большинства студентов, не погрязли в наркотиках. Алкоголь — да, но никакого тумана в голове — даже ни одного облачка марихуаны. Почему, мистер Уокер? Со всей силой пропаганды в наше время освобождения сознания галлюциногенами и наркотиками, Вы почему-то ни разу не уступили соблазну поиска новых, волнительных горизонтов?

Почему? Сказал я, все еще отходя от потрясшего меня рассказа Борна о моей семье. Я скажу Вам почему, но, во-первых, я бы хотел узнать, как Вам удалось накопать столько обо мне за такое короткое время.

Что-то не так? Какие неточности были в моем рассказе?

Нет, не было. Просто я немного ошарашен, вот и все. Вы не полицейский и не агент ФБР, хотя профессор факультета международных отношений может как-то быть связан с разведывательными организациями. Это так? Вы шпион ЦРУ?

Борн расхохотался над моими словами так, будто никогда не слышал ничего смешнее до сих пор. ЦРУ! Раскатистый хохот. ЦРУ! Какого черта француз будет работать на ЦРУ? Простите мой смех, но сама идея невозможно смешна. Боюсь, я не смогу остановиться.

Хорошо, как Вы все это узнали тогда?

Я очень тщательный человек, мистер Уокер, который ничего не начнет делать без подготовки, и если я хочу предложить двадцать пять тысяч долларов кому-то, кто почти мне незнаком, я должен изучить его как можно лучше. Вы будете поражены, узнав, какое эффективное устройство для этого — телефон.

Марго встала и начала собирать тарелки со стола для новой порции еды. Я попытался встать, чтобы помочь ей в этом, но Борн знаком усадил меня назад на стул.

Ну, что же, вернемся к нашему вопросу? спросил он.

Какому вопросу? я спросил его в свою очередь, потеряв способность следовать за ходом его мысли.

По поводу нет — наркотикам. Даже очаровательная Марго покуривает иногда, и скажу Вам прямо, мне тоже нравится это делать. А вам, вот, нет. Любопытно, почему?

Потому что я их боюсь. Два моих знакомых со школы ушли на тот свет от героиновой предозировки. На первом году университета парень, с кем я делил комнату, сошел с катушек и бросил учиться. Снова и снова, я видел людей, бросающихся на стенки, отходя от таблеток ЛСД — кричали, тряслись, были готовы убить себя. Я не хочу быть таким, как они. Пусть, хоть весь мир сядет на наркотики, мне они совершенно безразличны.

И при всем этом — алкоголь.

Да, сказал я, поднимая свой бокал и отпивая глоток вина. С безграничным удовольствием, должен добавить при этом. Особенно, в такой компании.

Мы занялись салатом, потом перешли к сыру и далее — к испеченому ранее Марго десерту (яблочный пирог? малиновый пирог?), и через полчаса пожар драмы, так бурно полыхавший в начале трапезы, потихоньку сошел на нет. Борн опять был вежлив со мной, и, хотя он так же продолжал вливать в себя бокал за бокалом, я начал обретать уверенность в том, что наш ужин не закончится еще одной выходкой оскорблений капризного хозяина. Потом он открыл бутылку брэнди, закурил одну из его кубинских сигар и завел разговор о политике.

К счастью, не такой неприятный, как был ранее. Борн уже был по уши в брэнди, и после многочисленных глотков огненного напитка он был далек от того, чтобы вести разумную беседу. Конечно, он тут же опять назвал меня трусом за мое уклонение от Вьетнама, но, в целом, он говорил лишь сам с собой, погружаясь в длинные бурлящие монологи о совершенно несочетаемых между собой вещах; я сидел, молча слушая его, а Марго мыла посуду на кухне. Невозможно составить целой картины его разглагольствований, но я помню ключевые моменты, особенно его воспоминания сражений в Алжире, где он провел два года во французской армии, допрашивая грязных арабских террористови теряя постепенно веру в справедливость. Внезапные провозглашения, дикие обобщения, горькие признания о коррупции всех правительств — прошлого, настоящего и будущего; левые, правые и центристские — и так называемые наши цивилизации были не более, чем тонкая ширма, маскирующая бесконечные атаки варварства и жестокости. Человеческие существа всегда были животными, он сказал, и мягкотелые эстеты, вроде меня, были не полезнее детей, отвлекающиеся на малозначащие философии искусства и литературы, вместо того, чтобы встретиться лицом к лицу с настоящей правдой существующего мира. Только сила имела значение, и закон жизни гласил — убить или быть убитым, повелевать или пасть жертвой дикости монстров. Он рассуждал о Сталине и миллионах жизней, погибших во времена коллективизации тридцатых. Потом он начал говорить о нацистах и о войне, и перешел к теории, что восторженное отношение Гитлера к США вдохновило его на поход в Европу, взяв американскую историю, как модель. Посмотрите на похожесть, заявил Борн, без всяких натяжек: уничтожение индейцев превратилось в уничтожение евреев; вторжение на Запад в поисках природных ресурсов стало вторжением на Восток по тем же причинам; использование чернокожих рабов для снижения стоимости работ перешло в порабощение славян для тех же целей. Да здравствует Америка, Адам, воскликнул он, наливая очередной бокал себе и мне. Да здравствуют темные силы в нас.