— Нет. Я опровергаю это…

— Считай, Бонакорси уже осужден, учитывая то, как они взялись за это дело, — говорит Сара.

Мы не слышим полного ответа Пола из-за того, что трансляция резко обрывается кадрами полицейского фургона, проезжающего за толпой журналистов где-то в центральной части Лондона. Именно здесь задержали Бонакорси, чтобы провести допрос.

— У него не было сильного желания насладиться свободой, — говорю я.

Снова показывают студию, куда пригласили перепуганного главу комиссии по условно-досрочному освобождению.

— В такие дни я радуюсь, что не нахожусь на ответственной должности, — тоскливо говорит Сара. — Возможно, нам нужно будет изучить это и задать вопросы парламенту, — добавляет она. — Права жертв актуальны в настоящее время.

Я ничего не отвечаю, лишь смотрю в виноватые глаза мужчины, принимающего судьбоносные решения.

— Эй, — окликает меня Сара, — ты думаешь, это сделал Бонакорси? Неужели все, что мы смотрели по вечерам, было сыграно, чтобы разжалобить народ?

И на этот вопрос у меня нет ответа. А они снова вернули Пола, и он хладнокровно защищает благие намерения программы «Взгляд изнутри». Он медленно покачивается на стуле в студии; его лицо создано для телевидения — от зубов до спокойного выражения. Разница между этими кадрами и Полом, лежащим на полу кухни в крови и слезах, просто поразительная.

— И не подкопаешься, Кейт. Он профи! — с восхищением говорит Сара.

Пару лет назад Пол посещал специальный тренинг для работников телевидения, поскольку ради интересов Форвуд ТВ от него все больше и больше требовалось давать интервью. Там учили, как правильно использовать язык тела, как продать нужную вам информацию с помощью одной короткой фразы, как уходить от неудобных вопросов и при этом не смущаться. Знакомый продюсер, который посещал тренинг вместе с Полом, сказал, что тому не понадобился ни один из их советов. Он был лучшим! Казалось, не было ничего, чего он бы не знал. Камера просто любила его.

— Он превосходный обманщик, — отвечаю я, и Сара смеется. Но я не считаю это шуткой.

Остаток дня не ознаменовался ничем примечательным. Я иду в школу и забираю Джоша и Аву. Мы устало плетемся домой, дети ссорятся, моя голова раскалывается. Джош поверить не может, что я без пререканий разрешаю ему поиграть на моем телефоне, а я просто падаю на стул в кухне.

— Мамочка, заплетешь мне косичку?

Ава крутится и так и этак, выпрашивая желаемое.

Я достаю бутылку белого вина и бокал. Черт возьми, уже пять часов, что в этом такого?

— Не сегодня, солнышко. Мама плохо себя чувствует.

Это похоже на сообщение строителя о неизвестных вредителях, устроившихся в фундаменте, который я считала прочным, надежным и непоколебимым, и о том, что скоро от моего дома ничего не останется.

Я предлагаю Аве нарядиться во что-нибудь, и она вприпрыжку убегает. И вот я одна в своей кухне, королева пустого королевства. Вино кислое на вкус, но я продолжаю пить. Всю жизнь я хотела быть матерью. Мне нравились мои работы, я получала от них удовольствие, боролась за продвижение и повышение зарплаты, принимала ту или иную сторону в офисной политике, но это были работы, а не карьера, то, что помогало скоротать время перед началом настоящей работы. Сейчас двое моих детей уже ходят в школу, и жажда найти себя в чем-то другом становится все сильнее. Я понимаю, что это отчасти объясняется страхом — страхом, что я стану старомодной, отставшей от времени и отношений. Пол непрерывно вертится вокруг интересных идей. Может быть, я отстала. Я наливаю еще вина, сентиментальное копание в себе берет верх.

Услышав, что Ава громко спускается по лестнице в моих туфлях на высоких каблуках, я вытираю рукавом свитера слезы жалости к себе. Она медленно заходит в кухню, не снимая мои шпильки. На ней костюм Белоснежки, поверх которого натянуты сказочные крылья, на голове сверкает корона. Порой меня удивляет моя любовь к дочери.

— Ах, Ава, ты такая красивая!

— Я не могу его застегнуть.

Платье волочится за ней по полу. Я протягиваю руки, чтобы она подошла ко мне, но у меня уже не получится окунуться в ее детство и чистоту, чтобы частичка этого чуда передалась и мне.

— Это мой ремень. Ты можешь повязать его?

В своих идеальных ручках с маленькими ямочками на суставах пальчиков она держит шарф Пола с огромным кровавым пятном.

— Где ты это нашла? — Мой голос доносится словно издалека.

— В коробке с нарядами.

— Вот что я скажу: ты можешь взять мой ремень.

От восхищения Ава широко открывает глаза, а я снимаю с джинсов свой ремень.

— Специально для тебя.

Я мягко забираю шарф Пола, разматывая его у нее с ладошки, и крепко сжимаю. Она выпускает его и хватает мой ремень, а потом убегает в гостиную.

Шарф Пола кашемировый, с модными и бесполезными добавками — с шерстью кролика, альпаки или с пашминой. Когда-то я помнила, с чем именно. Шарф не очень длинный, чуть пушистый, в стильную полоску. Я купила его на прошлое Рождество. Что купить мужчине, у которого есть все? Каждый год одно и то же, потому что он вечно теряет это. Даже выбирать подарки для Пола легко. Симпатичный парень-гей аккуратно завернул шарф в тонкую оберточную бумагу и сказал:

— Пусть ему будет тепло.

Он протянул мне бумажный пакет с толстой лентой на ручках.

Я знаю, как ты завязываешь этот шарф, Пол: туго обматываешь вокруг шеи, а короткие концы свисают на груди. Возле одного края, напоминая розу, красуется коричневое пятно, твердое и ломкое на ощупь. Это значит, что кто угодно мог истекать кровью и прислонился к твоей груди, но ты сказал, что оттаскивал собаку. Вот что ты мне сказал, Пол: ты оттаскивал с дороги собаку. Меня охватывает паника.

Это именно то, что он искал в последние несколько дней. Но его, как и меня, провела наша дочь, которая спрятала шарф в коробку с нарядами, в свой личный сундучок с сокровищами. Там наверняка было много крови. Я долго прожила с кровью, Пол, как и все женщины. У меня начались месячные в тринадцать лет. То есть они длятся уже около двадцати пяти лет. Я родила двоих детей. Кровь на хлопке, кружевах, вискозе, шелке, подкладке, бумаге… Я знаю, как выглядит кровь, когда она появляется на моих простынях, простынях других людей, на трусах, пижамах и ночных рубашках, на плотных участках джинсов, даже на клетчатых сиденьях лондонских автобусов. Поэтому я знаю, что это пятно глубоко и быстро впиталось. Неужели этот кто-то обнимал тебя? Было ли его лицо или губы близко к твоим? Что он говорил? Он просил, умолял, кричал или умирал?

Я кладу шарф на кухонный стол, словно собираюсь сделать аутопсию. Потом наклоняюсь к пятну и нюхаю его. Забавно, насколько уникальна и единственна в своем роде эта жидкость, что течет по нашему телу, но когда она вытекает, невозможно определить, кому она принадлежит. Невозможно для человеческого глаза, но не для лаборатории с микроскопами, где группы крови распознаются и идентифицируются, — полицейской лаборатории. От шарфа доносится еле уловимый запах пива и соответствующего заведения. Я опускаю глаза на стол, смотрю на эту полоску ткани и осторожно поглаживаю ее.

Я читала, что мы готовимся к весне так же, как животные: волосы выпадают, клетки кожи отмирают. Это легко заметить на полу возле зеркала в ванной, на одежде и на модном шарфе Пола. Я поднимаю белую волосинку. Она может принадлежать в том числе и Аве. Все может быть.

Я не отвожу глаз от шарфа, будто он может неожиданно подняться и уйти. Бокал с вином пуст, головная боль прошла. Кто-то звонит в дверь.

Я знаю, что это Пол. У него есть ключи, просто он никогда ими не пользуется. Он хочет, чтобы дети или я — а еще лучше, все вместе — открывали входную дверь и встречали его на пороге, словно он только что вернулся после долгих лет сражений. Я слышу, как Джош бежит вниз по лестнице и открывает замок. Скрестив руки на груди, я не двигаюсь с места и продолжаю пристально смотреть на шарф. Пусть он войдет в кухню и увидит его, а потом все объяснит. Образ Джерри Бонакорси, которого заталкивают в полицейский фургон, неожиданно возникает в моей голове. Состояние неопределенности испарилось, я готова к сражению.