Коробка из-под ягод пуста. Где же дубонос? Да вот он — сидит на стенке коробки, вцепившись в картон обеими лапами, и чистит перышки на крыльях. Хорошенько их проглаживает, одно к одному, и крылья смотрятся как на картинке. Закончив с туалетом, он какое-то время сидит спокойно, слегка балансируя на своем насесте. Затем, подняв правую лапку, дубонос чешет когтями голову. Теряет равновесие и сваливается обратно в коробку. Но он не успокаивается — снова пробирается к стенке коробки, яростно царапая когтями дно, выстланное папиросной бумагой. Устроившись на стенке, дубонос картинно оттянул левую лапу и раскрыл, как веер, левое крыло. В такой балетной позе он застыл на несколько мгновений, а потом вернулся в прежнее положение. Крыло сложилось, он посмотрел на меня, отряхнул перья и пискнул.

От удивления я раскрыла рот. Как же благодарна я этой несчастной птичке, которая все же не сдалась и упорно боролась за жизнь! Утром я первым делом понаделаю жердочек и насыплю в контейнер побольше семян и ягод.

Дубонос, кажется, засыпает уже не лежа в коробке, а сидя на ее стенке, будто на ветке дерева.

— Спокойной ночи, — сказала я и потушила свет. Темнота. В двух шагах от меня спят птицы. Мне кажется, что, несмотря на все неурядицы, это самое счастливое мгновение в моей жизни.

Мне снится сон. Я сижу одна в каком-то большом неуютном доме и жду свою родню. Отец, мать, дедушка Курихара и бабушка Шимидзу — все они обещали прийти, но опаздывают. Я уже давно здесь сижу, а в доме холодно. Комната совершенно пуста, лишь в углу стоит большой шкаф. За его стеклянными дверцами выстроились в ряд четыре куклы. Позади них стоит серая керамическая ваза. Я помню, что у госпожи Учида была кукла, которую ее мать сшила из лоскутков старого кимоно и своих волос, обрезанных после смерти мужа. Госпожа Учида хранила эту куклу в стеклянном ящике вместе с двумя маленькими керамическими сосудами. В одном из них была вода, а в другом — горстка риса.

Мать госпожи Учида сказала ей, что еда предназначена духу этой куклы. Кийоши, Такаши и я часто подзадоривали друг друга: кто осмелится на спор посидеть в темноте наедине со зловещей куклой? Не боялась только я, хотя чего, в сущности, было пугаться? В отличие от матери госпожи Учида, мы воспитывались в христианской вере и считали, что духи умерших — сплошная выдумка. Что уж говорить о духе какой-то тряпичной куклы!

Сейчас, во сне, стоя перед шкафом, я вдруг понимаю, что эти четыре фигурки — мои ближайшие родственники, которых я так долго жду: мать, отец, дедушка Курихара и бабушка Шимидзу. Никакого внешнего сходства нет, но тем не менее это они и согласились превратиться в кукол ради спасения моей жизни. В чаше, что стоит у них за спиной, нет ни воды, ни риса — там покоится прах бабушки Курихара.

«Не нужно было этого делать! — кричу я им. — Теперь вы заперты в шкафу, а ведь вы ненавидите друг друга».

Куклы ничего не отвечают. Их лица, вырезанные из дерева, выражают глубокую печаль. Злой дух, с которым они совершили сделку, не сдержит свое слово и скоро найдет меня. Надо бежать. Схватив пальто, лежащее на полу, я распахиваю расшатанную дверь дома и выбегаю на улицу. А там — землетрясение. Под моими ногами — бездонные пропасти. Я осторожно переступаю через них.

Я проснулась в слезах. За окнами — серый рассвет. Какой же день сегодня? Ну да, первое воскресенье мая. Сегодня дедушка устраивает поминки — прошло три года со смерти бабушки Курихара. Мать уже, наверное, встала и возится на темной кухне. Заваривает чай, делает рисовые клецки, варит суп с пельменями. Я представляю себе ее усталое лицо. Пока на плите кипят чайники и кастрюли, мать раскатывает тесто, режет его на кусочки, кладет на них по столовой ложке рубленого мяса, приправленного специями, и лепит пельмени — аккуратно, будто запечатывает почтовый конверт с очень важным письмом.

В последний раз я видела бабушку Курихара почти четыре года назад и даже не могла подумать, что это наша последняя встреча. И дедушка, и бабушка были в полном здравии. Мы с матерью, как обычно, проводили у них август. Все шло своим чередом, вот только я нарушала привычную спокойную атмосферу. Видно, у меня испортился характер. Бабушка стала меня раздражать. Дело в том, что она всю жизнь тряслась над нами, как наседка. Иногда, например, пристанет за обедом ко мне или к матери: «Ты худеешь на глазах. Ешь побольше». Когда мы говорили с ней по телефону и наши голоса из-за плохой связи несколько искажались, она спрашивала: «Ты простудилась? По голосу поняла, что у тебя болит горло». Мы с матерью к этой чрезмерной заботе давно привыкли и только посмеивались над бабушкиными ахами и охами. Но в тот август я не выдержала и стала огрызаться.

Я старалась себя сдерживать, понимая, что бабушка очень меня любит, но иногда срывалась: бросала на нее злобные взгляды или попросту игнорировала ее советы. Однажды вечером, незадолго до нашего отъезда, бабушка сказала, чтобы я надела свитер, потому что в доме холодно. Я отказалась. За вечер она повторила свою просьбу раз десять, но я упорствовала. Действительно было холодно, я вся тряслась, но из чувства противоречия сидела в майке, невозмутимо читая книгу. Наконец бабушка принесла свою стеганую кофту и накинула мне ее на плечи. Я швырнула ее через всю комнату и завопила: «Да не холодно мне. На дворе август, и я ненавижу твою кофту. Оставь меня в покое!» Бабушка изумленно посмотрела на меня и ничего не сказала, но лицо ее исказилось от боли. Я встала и выскочила из комнаты, словно это бабушка меня обидела, а не я ее. Утром, конечно, извинилась. «Не нужно извиняться, это я виновата — замучила тебя своими советами», — тихо сказала бабушка, а в ее глазах затаился страх: никогда не знаешь, чего ожидать от этой взбалмошной девчонки.

А спустя несколько месяцев, весной, бабушка умерла от инсульта, и мне стало стыдно за свое поведение. Самое ужасное — бабушка скончалась быстро, мы даже не успели застать ее в живых, и я так и не смогла сказать ей, как я ее люблю, несмотря на все свои выходки и капризы.

Сейчас, разглядывая потолок, я думаю о том, что перед смертью мамы или дедушки Курихара я, может, тоже не успею проститься с ними. Не успею сказать матери, что на самом деле очень ее люблю, а мои упреки и прохладные письма — это все шелуха. И получится, что в последние минуты у нее всплывут в памяти мои слова, сказанные при расставании, когда мы остались наедине: «Не нужно мне лгать». Иногда я думаю, что эти слова справедливы, и все же они — мой самый страшный секрет. Мне стыдно было бы даже перед Тору, Миёко или Норико, узнай они, какую жестокость я сказала матери перед нашей долгой разлукой.

Вообще говоря, истина многолика. С одной стороны, это правда, что мать, собираясь уезжать надолго, заморочила мне голову. Но, с другой стороны, правда и то, что мне хотелось довести ее до слез. Я добивалась от нее честности не потому, что верю в святость истины, как Кийоши верит в Бога, а потому, что хотела, чтобы мать потеряла самообладание. Чтобы она сломалась и призналась, как ей невыносимо печально расставаться со мной. Чтобы она сказала, что безмерно меня любит и не может жить без меня, что она так же, как и я, чувствует себя глубоко несчастной. Но эту истину я осознала позже.

Внизу зазвучал бабушкин сямисэн. Сейчас, на рассвете, он играет так, словно его рассердили. Если бы бабушка или отец в одночасье скончались, меня бы не волновало, знали ли они о моем отношении к ним или нет. Я и сама не уверена, что люблю их. Мне кажется, что после их смерти меня не будут мучить угрызения совести.

Тем же утром я отправилась к доктору Мидзутани и сразу побежала к клетке, стоящей на заднем дворе. Воробьи, пересевшие на нижнюю жердочку, уже требуют корма. В этой клетке они сидят почти две недели, клюют семена и фрукты. Но, хотя они уже умеют есть самостоятельно, завидев меня, ожидают с нетерпением, чтобы я их покормила, а после кормежки перелетают на самую верхнюю жердочку. Из другого угла клетки за мной внимательно наблюдает японский дубонос. Я накапала несколько капель жидкого корма на ветку неподалеку от него, невысоко от земли. Подпрыгивая, он все склевал, неотрывно глядя на меня. Время от времени он, стоя на земле, балансирует, чтобы удержаться на лапах, расправляя и складывая крылья. На кончиках темных крыльев уже отросли белые перья.