Кабул был освобожден 13 ноября 2001 года. Мне было пять лет, я до сих пор отчетливо помню радостные «Ю-ю!» соседок. Для меня они навсегда станут символом счастья и радости. В марте 2002 года я пошла в школу. Мама с папой отвели меня на рынок, мне выбрали белую нейлоновую вуаль, которая закрывала все мои волосы и шею. Это напоминало обряд посвящения, перед тем как стать настоящей школьницей. Для моего отца, учителя, это была гордость. Для моей матери — бесценная роскошь. Я научилась причесывать волосы гладко-гладко, чтобы ни одна прядь не выбивалась из-под платка. Я сама себе нравлюсь в платке. Щеки кажутся круглыми, глаза выделяются, вишневого цвета губы становятся яркими на фоне белой чадры. А с белым шейным платком мое лицо сохраняет детский овал, и мне это нравится. Никогда больше не хочу снимать эту чадру.

Мой отец Мухаммед Мохаммади вырос в бедной семье. Но он был хорошо воспитан. С моего отца я с удовольствием написала бы портрет жизнерадостного человека. Он обожает своих детей, и они отвечают ему взаимностью. У него особенно острое чувство счастья, несмотря на то что политическая история Афганистана так и не дала ему насладиться этим счастьем в полной мере. Мне кажется, из четырнадцати детей я на него похожа больше всех. Мы оба такие непосредственные. Можем радоваться чистому голубому небу или легкому полету птицы. Жизнь, люди, город не кажутся нам враждебными. У меня, как у отца, высокие выступающие скулы. И миндалевидные глаза. Когда я была маленькой, он, конечно же, был «падар» [7]— глава семейства. Но еще он был фантазией нашей семьи, той фантазией, которой так не хватало маме, именно поэтому у нее всегда был беспокойный взгляд и жалобный тон. Мой отец — поэт. С ним все, что происходит, скользит по поверхности реальных вещей. За плохими новостями, которых во время войны было очень много, всегда следовала забавная история. С моим отцом никогда ничего необыкновенного не приключалось. У него просто был дар — рассказывать необыкновенные истории.

Однажды он вернулся домой и рассказал один из тех случаев, которые потрясли меня. В тот день он ехал в такси с незнакомцем. Тот тихонько плакал. Отец спросил его:

— Коко [8], почему ты плачешь?

Незнакомец ответил:

— Моя мать умерла, а мне нечем даже за похороны заплатить.

Отец отдал ему все, что у него с собой было. С тех пор они стали лучшими друзьями.

Мне кажется, отец искренне сочувствует всем людям. Здесь это такая редкость. Когда люди бьются насмерть, они становятся такими эгоистами. Папа борется против этого. Его еще трогают самые простые вещи. Когда он возвращался домой, его могло восхитить все, что угодно: запах из кухни, украдкой пойманная улыбка. С ним нам казалось, что мы живем. Без него дома с мамой мы каждый день все глубже и глубже погружались в черные дыры.

Однажды папа уехал. Это было два года назад. Он поехал в Пакистан на заработки, как большинство афганцев в то время. Мы не одни такие. У моих подружек, у наших соседей — во всех семьях — отец, брат или дядя уехал работать в Пакистан, в Пешавар — город на границе северо-западных областей — или в столицу — Исламабад. Во время войны с талибами около двух миллионов афганцев бежали в Пакистан.

Учительница истории рассказывала нам, что в начале 2000-х годов Афганистан был первым в мире государством по количеству проживающих в нем беженцев из других стран. Папа сделал наоборот. Он никогда не хотел покидать свою страну, Даже в самый трудный момент, когда во время гражданской войны Кабул обстреливали ракетами, когда в городе, находившемся под контролем талибов, не осталось никого, кроме нищих и призраков. Был ли это вопрос морали? Была ли у него возможность бежать вместе с семьей? Что бы мы делали, будь у нас выбор? Думаю, в глубине души папа хотел бороться, и он был полон самоотверженности. Если человеку плохо, если он страдает и сопротивляется, значит, он живет. Для него это был не героизм, но его личная битва против трусости, битва, в которую он вовлекал и нас. Хотя зачастую это совсем не шло нам на пользу.

Больше всего пострадали мои старшие сестры: им пришлось бросить школу. Мне повезло. Я была еще маленькой и не могла в полной мере ощутить всю тяжесть обрушившихся на нас запретов. Сейчас я понимаю, почему мои сестры так просили папу увезти всех нас в Иран или Пакистан. Но он всегда твердо стоял на своем, даже если его осуждали все вокруг: мои бабушка и дедушка по матери, мои дяди, наши соседи… «По-настоящему смело было бы увезти детей в безопасное место, а самому вернуться», — говорил ему мамин отец. По этому поводу они все время были на ножах. На самом деле тут все намного сложнее и дело не только в различном понимании героизма. Семья моей матери никогда не принимала отца. Они считали его деревенщиной. Слишком бедным, недостойным их дочери, несмотря на то что она была гораздо менее образованна. Но ведь она в те времена была так красива! Мама вышла замуж за моего отца, хотя ее родители этот брак не одобряли. По традиции на свадьбе мама с папой посмотрели друг на друга в зеркало и увидели свое будущее. Мулла объявил их мужем и женой, тут-то все проблемы и начались. Долгие годы родители моей матери не принимали ее замужество. Их отношения навсегда остались сложными. Отец с ними больше никогда не виделся. Отношения с мамой были менее натянутыми. Я обожаю бабушку и дедушку. Но я так горжусь отцом! Так горжусь тем, что он противостоял этому давлению! Что мы все вместе противостояли. Мы ощущали эту невероятную общность людей, которые не боятся посмотреть в лицо истории, какой бы она ни была. Это очень сильное чувство — когда знаешь, что ты на стороне хороших. Здесь не важно, кто ты — суннит или шиит, бедный или богатый. Важно вместе бороться против зла, вместе преодолевать страдания.

Два года назад, когда папа решил ехать в Пакистан, нам было очень тяжело. Все сильно изменилось. С уходом талибов из Кабула жить стало легче. Самые оскорбительные запреты были сняты: девочки вновь могли ходить по улицам и учиться в школе. Мы снова начали играть: запускали в небо воздушных змеев. Мужчины сбрили свои Длинные бороды. А женщины больше не обязаны были все время носить паранджу.

Зато в экономическом плане перемен почти не было. Конечно, наступило мирное время, но оно не спасало нас от смертельного голода. Поэтому папа и пожертвовал собой. Он уехал в пятницу днем, когда вовсю палило солнце. По раскаленной почве видно было, какая на улице жара. Отец завернул свои вещи в толстое китайское одеяло, а Фархад перевязал его крепкой веревкой. Никаких слезных прощаний, мы вели себя сдержанно. Папа сел в такси, от выхлопов у меня закружилась голова, затошнило. Он поехал на автобусную остановку на дороге, ведущей в Джалалабад. Устав от жары, солнца и запаха бензина, я замертво упала на пол и уснула. Я проспала почти три часа. А когда проснулась, вдруг поняла, что теперь, после отъезда отца, все изменится.

Я никогда не решалась спросить ни где отец, ни чем он занимается. Иногда он звонил домой. С ним говорил старший брат Фархад. А мы, младшие, довольствовались обрывками разговора. Я уже забыла папин голос. Мне нужно очень хорошо сконцентрироваться, чтобы вспомнить, как он смеялся, как в уголках его глаз появлялись мелкие морщинки, которые мне так нравились. Каждый день я думаю о том, где он сейчас, что делает, с кем общается. Это самый жуткий страх — незнание. Тем не менее я никогда ничего не спрашиваю у Фархада. Жду, когда он сам сочтет, что я уже достаточно взрослая, чтобы все понять. Жду того дня, когда он, наконец, решит, что я достойна его доверия. Но этот день все не приходит.

В Кабуле у меня есть своя «волшебная территория». В нее входит Чикен-стрит — торговая улица, где продают всякие безделушки, за которые иностранцы платят бешеные деньги. Например, шкатулки из нуристанского дерева. Самая настоящая подделка! Некоторые просто полосуют ножом, чтобы придать им вид старого потрескавшегося дерева. Я знаю это, но не вмешиваюсь. Пусть иностранцы за баснословные деньги покупают эти шкатулки, которые на самом деле гроша ломаного не стоят. Я, как все вокруг, делаю вид, что тоже в это верю. А с Аллахом мы потом сочтемся. Система «В» — «выкручивайся, как можешь»: маленькое жульничество или большая ложь — с моей совестью всегда можно договориться.