Не успел лейтенант дорулить до стоянки, как услышал в наушниках гневный бас Ефимкова:

— «Чибис-четыре», немедленно ко мне…

Неуверенными шагами шел Пальчиков к автомашине радиостанции, около которой стоял Ефимков.

Самый юный в полку, Пальчиков, отличался задиристостью и упрямством. Ему нелегко давалось летное дело. Не однажды на разборах полетов Ефимков ставил его по команде «смирно» и жестоко отчитывал за неудачные взлеты и посадки. Тяжело переживая свои ошибки, Пальчиков, как щитом, прикрывался остротами. И сейчас, подходя к руководителю полетов, лейтенант решил: «Не подам виду». На Ефимкове не было лица. Он не дал Пальчикову произнести ни единого слова.

— Да вы понимаете, что делаете! — не в силах сдержаться, закричал Кузьма Петрович. — Еще одна такая посадка, и я стану седым. Вы в самолете черт знает о чем думаете, а тут с ума сходи. Куда вы смотрели после четвертого разворота?

Кузьма стоял, широко расставив ноги, подбоченясь. Огромный, плечистый, он сверлил молодого летчика глазами. Пальчиков, решив не показывать товарищам, что его испугал резкий тон капитана, натянуто улыбнулся, в то время как его дрожащие руки мяли ремешок планшета. Эта улыбка еще больше распалила Ефимкова.

— Что вы улыбаетесь, как институтка! — Капитан отбросил фанерные макеты самолетов, с помощью которых собрался было объяснять лейтенанту его ошибку. — Не хотите учиться, заявите прямо. Завтра же подам рапорт об отчислении вас из истребительной авиации!

Удар был нанесен сильный. Вечером Пальчиков не пошел ни в столовую, ни в клуб, а заперся в своей комнате и с тоской вспоминал прожитый день. Мысль, что Ефимков добьется его отчисления из части, угнетала. На столе в небольшой рамке стоял портрет матери, колхозницы с далекого Алтая. С фотографии пристально и ласково глядели добрые родные глаза, оплетенные сеточкой морщин. На шерстяной с незатейливой вышивкой кофточке блестел орден Трудового Красного Знамени, полученный за высокий урожай. И перед Пальчиковым встали картины недавнего прошлого. Вот он приехал в родное село после окончания авиационной школы. На нем красиво сидит летная форма. Ребятишки как зачарованные не сводят глаз с золотого «краба» на фуражке, с маленьких птичек на петлицах, бегают за ним табунами, захлебываются счастливым шепотом:

— Летчик пошел, летчик. Нашей бригадирши тетки Паши сын…

Рядом сияющая мать.

Вот председатель колхоза, участник двух войн, — гражданской и Великой Отечественной — Ефим Денисыч Наумкин беседует с ним как с равным, хвалится ожидаемым урожаем и, солидно покашливая, говорит: «Ты небо наше береги получше. Вишь, какое оно у нас чистое».

Что скажет Пальчиков при встрече с ними, если его отчислят? Он думал и чувствовал, как в горле зреет тяжелый комок.

Подавленный горестными мыслями, лейтенант не сразу обратил внимание на осторожный стук в дверь. Он неохотно отворил и удивленно попятился. На пороге стоял подполковник Оботов.

— Не спите? — спросил Оботов. — А я шел и завернул на огонек. Дай, думаю, посмотрю, как живете.

Голос у замполита ровный, спокойный. Пальчиков смутился.

— Проходите, товарищ подполковник, вот стул, — пригласил он.

Но странное дело: не прошло и минуты, как знакомая раздражительность завладела им. Лейтенант небрежно поправил свою белокурую челку и покривил насмешливо губы.

— Распекать будете? — Пальчиков смотрел на замполита дерзко, вызывающе, но вздрогнул, когда обычно спокойный Оботов сказал резким, повелительным голосом:

— Перестаньте кривляться, лейтенант! Усмешка-то у вас не получается. Выдавливаете ее. Никому не нужна такая усмешка, а вам первому. Что вы хотите ею сказать? Мне, мол, и море по колено, как бы ни ругали. Так? А на самом деле на душе кошки скребут. Тревога там, робость, неуверенность в себе. В глаза не можете посмотреть прямо.

Пальчиков не выдержал внимательного, прощупывающего взгляда подполковника. Быстро опустил голову, стоял, положив узкие руки с длинными пальцами на стол.

Привычка держаться со всеми насмешливо неожиданно показалась ему жалкой, ненужной. И сам он вдруг стал как-то меньше ростом, слабее. Оботов не спускал с него строгих глаз.

— Сколько вам лет, лейтенант? Двадцать минуло?

Пальчиков утвердительно кивнул.

— Значит, двадцать, — продолжал замполит. — А мне сорок четыре. В отцы бы вам сгодился. Слушать следовало бы, когда говорят старшие, а не насмешкой встречать.

— Вы меня не поняли, — окончательно запутавшись, пробормотал лейтенант и поднял на подполковника погасшие глаза. Он увидел перед собой пожилого, много пережившего человека. Пальчиков различил на его лице глубокие, оставленные войной морщины, бурое пятно ожога, седые пряди волос на висках, и лицо это казалось суровым и покоряюще простым. Не стесняясь внезапного порыва, Пальчиков сдавил руками голову.

— Что мне делать, товарищ подполковник, капитан Ефимков подал рапорт о моем отчислении из истребительной авиации?

— Знаю.

— Нет, вы не знаете, — загорелся лейтенант. — Вы думаете, Пальчиков плохой, легкомысленный. А то, что для Пальчикова быть истребителем — цель жизни, вы знаете?

— Знаю, Коля, — улыбнулся замполит, и его рука, сильная, в прожилках, легла на плечо молодого офицера, — эх ты, молодо-зелено… А я, по совести говоря, шел сюда и думал, что ты будешь покрепче. Как же так, Коля… небось и про Павку Корчагина читал и про Маресьева. Думаешь, им было легко? Вспомни хотя бы Маресьева: остался без ног, а с каким упорством добивался своей цели — быть в боевом строю, летать на истребителе. А у тебя, Пальчиков, две ноги и две руки, приличный объем грудной клетки, ни одной болезни. Так неужели советский офицер не в состоянии преодолеть трудности? Не верю, Пальчиков. — Замполит прошелся по комнате. Остановился и сузил черные глаза. — А может быть, я и на самом деле ошибаюсь? Может быть, если бы кандидат партии Пальчиков попал в такие условия, как Маресьев или Корчагин, из него бы не вышло… — помолчал и закончил, — настоящего человека?..

Лейтенант выпрямился и, как будто боясь, что замполит уйдет, не выслушав его, стал в дверях, загораживая дорогу. На смену минутной растерянности опять возвратилось упрямство. Но это было новое, совершенно иное упрямство. Нет, не на пустую улыбку толкало оно, а на серьезное, решительное.

— Неправда, товарищ подполковник, — воскликнул Пальчиков горячо, — вышел бы из меня и Маресьев, и Корчагин… и Пальчиков настоящий выйдет, еще убедитесь!

Подполковник посмотрел в полыхнувшее румянцем лицо офицера и засмеялся своим добрым глуховатым смешком.

— А если так, — заключил он, меняя весь ход разговора, — то немедленно за дело. Теперь вас не выпустят сразу в самостоятельный полет, заставят сделать несколько провозных. Чтобы не ударить лицом в грязь, как говорится, надо поработать над собой, советую прежде всего побольше тренироваться в кабине. Это очень полезно. Вот и по рукам! Время уже позднее, и я вас покидаю. Тем более, вы такой негостеприимный хозяин, что даже чашки чаю не предложили, — добавил шутливо Оботов.

Пальчиков покраснел и стремительно бросился к электрическому чайнику.

— Не надо, не надо, — остановил его подполковник, надевая шапку. — Я пошел. Помните, раз у вас не ладится с посадкой, каждый день в свободное время забирайтесь в кабину машины и учитесь работать с арматурой с закрытыми глазами, добивайтесь, чтобы ни единой погрешности не было. Начните такой тренаж, а я посмотрю…

И Пальчиков начал тренаж. На следующий же день он остался на аэродроме после занятий. Забрался в кабину истребителя. Перед глазами пестрела приборная доска. «Значит, буду действовать как при посадке», — сказал он сам себе и только хотел приступить к делу, как услышал: кто-то карабкается по крылу самолета. Пальчиков обернулся и увидел Оботова. Тот делал знаки, чтобы лейтенант открыл фонарь кабины.

— Тренируетесь? — спросил подполковник. — Давайте я буду ставить вводные, а вы отвечайте.

Они занимались больше часа. На прощанье Оботов сказал: