—  Я проявляю чисто человеческую заботу о Люси — стараюсь помочь ей покончить с этим безумием.

—  Ты уверял, что все покончено, еще когда она до ночи пялилась в наши окна. Почему теперь я должна тебе верить?

—  Прошу тебя, пойми, если я с ней не буду разговаривать, как я уговорю ее положить конец этой тягостной ситуации?

—  Не послушает она тебя. Ты что, не видишь, как она делает из тебя дурака? И внушает тебе чувство вины?

—  Может, она и права, — сказал он и тут же пожалел о сказанном, потому что Ясмин потеряла терпение.

—  Забудь обо мне. Мою жизнь ты уже искалечил. Подумай о себе, о том, какую репутацию это создает тебе в университете, и о том, как будут относиться люди к нашей маленькой Роксане. На нее падет позор отца.

—  В моем поведении нет ничего позорного, — тихо сказал он. — Я считаю, что веду себя достойно с учетом обстоятельств.

—  У тебя странные представления о достоинстве! Сначала ты женишься на мне, потом просто бросаешь. Теперь ты бегаешь за ней, как пес в запале. А о чем думает ее семья, почему допускает, чтобы она так унижала себя?

—  Семья отказалась от нее, ты же знаешь.

Ясмин долго терпела униженность своего положения, но потом предъявила мужу ультиматум: она заберет Роксану и уйдет из дому, если он не перестанет выступать в качестве ассистента айи. У него есть неделя на размышление.

—  Кому от этого будет лучше? — пытался он урезонить ее. — И ты, и наш ребенок — вы окажетесь в трудном положении.

— И у тебя хватает наглости пугать меня трудностями? А сейчас что я имею? Покой и счастье?

Всю неделю он упрашивал ее не осложнять и без того тяжелую ситуацию. Она отвечала, что он пожалеет, что на свет родился, если не прислушается к ее словам. Хватит с нее, теперь она встанет на защиту своих прав, пускай не как жена, но как мать.

—  Ну и уходи, — решился он, и впервые в его голосе прозвучала истерическая нота. — Но Роксана нужна мне, и ты ее у меня не отнимешь…

Роксана и Йезад стояли у двери, вглядываясь в темноту комнаты. Роксана ясно слышала, что папа позвал ее по имени.

— Наверное, приснилось что-то, — прошептал Йезад.

Они немного подождали и вернулись в постель, решив ничего не говорить ему утром. К чему? Он будет глупо чувствовать себя. Лучше подбадривать его. Что бы его ни тревожило, пройдет само по себе.

Электричка в 9.11 ушла, когда Йезад выходил на платформу. Хорошо, хоть удалось на 9.17 сесть — поезд двинулся, оставляя за собой бегущих людей.

Ухватившись за поручень над головой, он решил держаться поближе к выходу, иначе на Марин-Лайнз придется с боем продираться к двери. Но протиснулся к потолочному вентилятору, чтобы не так вспотеть самому и меньше чувствовать запах чужих подмышек.

Эти тактические маневры выполнялись инстинктивно. Действовал инстинкт выживания в городских джунглях, как они когда-то шутили в колледже: раскачиваешься не на древесных ветках, а на поездных или автобусных поручнях, если забрался внутрь, или на решетке, если повис снаружи. Тарзановские комиксы и романы Эдгара Райса Берроуза оказались куда полезней, чем могли предположить они и их преподаватели.

Кстати, стремление избавиться от перемещений по-тарзаньи побудило Йезада подать заявление об иммиграции в Канаду. Он жаждал чистых городов с чистым воздухом, обилием воды, где в поездах всем есть место, где люди на автобусных остановках выстраиваются в очередь и говорят друг другу: «пожалуйста», «после вас», «спасибо». Мечтал не только о земле молока и меда, но и о земле дезодоранта и гигиенической косметики.

Однако его фантазии насчет новой жизни в новой стране быстро угасли. С Канадой было покончено. И он утешался тем, что отслеживал многочисленные проблемы страны чрезмерности и избыточности, как он теперь звал Канаду: безработица, дикая преступность, рост числа бездомных, языковые законы Квебека. Невелика разница между тем, что там и тем, что тут: у нас в Бомбее нищие — у них люди замерзают до смерти на улицах Торонто; у нас битвы между высшими и низшими кастами — у них расизм и полицейские расстрелы; сепаратисты в Кашмире — сепаратисты в Квебеке; так спрашивается: к чему эмигрировать со сковородки в огонь?

Конечно, временами он сожалел, что ему отказали. «Этот иммиграционный чиновник, ублюдок расистский, никогда не забуду его имя! Если бы меня пустили, Джалу и Куми пришлось бы самим ухаживать за чифом-в Канаду больного на «скорой» не отвезешь».

Из трех недель постельного режима Наримана прошло десять дней. Можно считать, почти половина. Но Роксана из сил выбивается, стараясь справиться со всем, и еще делает вид, будто все нормально. Он вспомнил их утреннюю ссору, после которой Роксана задержала его, чтобы еще раз поцеловать перед уходом на работу. Они обнялись на лестничной площадке, предварительно оглянувшись на дверной глазок Вили — она прилипала к нему при малейшем шорохе. Ощущение опасности добавило сладости их поцелую. Роксана не знает, что с того времени, как Нариман оказался у них, Йезад каждый день опаздывает на работу. И хорошо, что не знает, а то у нее появился бы еще один повод тревожиться.

На Марин-Лайнз толпа жаждущих забраться в вагон столкнулась с лавиной жаждущих выйти. Он выбрался из людского месива, посмотрел на часы — девять тридцать, — промокнул лицо. Воздух липкий, как гигантская влажная губка. Сунув промокший платок в карман, приготовился к переходу через улицу.

Как менеджер «Бомбейского спорта», Йезад должен был являться на работу в девять тридцать, чтобы отпереть магазин, впустить Хусайна, который подметал и мыл входные ступеньки, ставил чайник, вытирал пыль с застекленных стендов, где были выставлены крикетные биты, столбики крикетной калитки, футбольные мячи, ракетки для бадминтона и прочие образцы их товаров. Затем Хусайн отпирал замки на металлических жалюзи, которыми закрывали на ночь две большие витрины. Хусайн поднимал жалюзи, они ползли вверх, лязгая и громыхая; Хусайн брался за тряпку и быстро наводил блеск на зеркальные стекла. В десять магазин был готов к работе.

До магазина было восемь минут ходу, и Йезад ускорил шаг. Хусайн уже ждет: койка в Джогешвари, которую он снимает на двенадцать часов в сутки, должна быть свободна к семи утра, когда с ночной смены придет следующий съемщик. Так что сейчас Хусайн убивает время на ступеньках магазина, радуясь, что ему повезло больше, чем тем, кто снимает койку всего на восемь часов.

Йезад торопился не из-за Хусайна — тот с удовольствием посидит на ступеньках, жуя свой первый утренний бетель и наблюдая, как движется мимо него мир. Но владелец магазина иногда приходит пораньше, и Йезаду не хочется появиться позже хозяина и чувствовать себя как опоздавший школьник.

Вблизи «Бомбейского спорта» помещается книжный магазин, на его вывеске значится: «Джай Хинд. Учебники для школ и колледжей, справочники — наша специальность». Он тоже открывался в десять. Вилас Ране уже сидел на ступеньках, прислонившись к запертой двери; у него на коленях была наготове картонка с зажимом, рядом — стопка писчей бумаги. Вилас приветственно поднял руку.

Йезад на ходу помахал в ответ.

— Не спеши, мистер Капур еще не пришел.

— Слава богу!

Хусайн, завидев Йезада, поднялся с корточек и сделал салам.Йезад отпер ему дверь, бросил свой кейс на стул и вернулся к Виласу.

— Занят? Много писанины?

— Пока ничего, — ответил Вилас, показывая картонку с чистым листом.

Вилас работал продавцом в книжном магазине, но имел и вторую профессию. Он был писцом — писал письма для тех, кто сам не умел, кто поверял его внимательным ушам свои мысли, чувства, тревоги, раскрывал перед ним всю душу. Вилас за номинальную цену — три рупии страница — трансформировал все это в слова на бумаге. Клиент имел право выбрать один из трех языков: хинди, маратхи или гуджарати. Клиентами Виласа были преимущественно наемные рабочие из отдаленных деревень, приехавшие в город в надежде заработать в доках или на стройках. Письмо, диктуемое писцу, было их единственным способом связи с семьями.