В качестве свадебного подарка они прислали нам ящик куриных потрошков. Мой отец получил госпособие на развитие бизнеса — в третий и самый последний раз — и занялся разведением птицы, а точнее, кур. Я сочувствовала ему. Потому что он всегда отождествлял себя со страдающими животными. Возможно, он выбрал кур, чтобы жизнь небольшой стаи избранных особей стала терпимей благодаря его заботам.

Мои родители ни разу не побывали в квартире, которую подарили мне, единственной наследнице „госимущества“: пособия на развитие бизнеса в период их экономического падения и превращения из владельца вагончика и работающей совместно с ним супруги в двух безработных. Уже не „простые люди“, а маргиналы. Все относительно. В одну реку нельзя войти дважды.

Вместо родителей-маргиналов с низким социальным статусом к нам приходили куклы Барби с высоким статусом, а ты любил быть Кеном в униформе. Пришла одна, пришла другая, третья, четвертая кукла-малышка. Кровать не пустовала.

Я покупала Барби. Выкалывала им глаза. Отрывала руки и ноги. Таким жестоким был зеленый яд ревности. Таким жестоким было молчание, которое, как ни в чем не бывало, со сладкой улыбкой на устах собирало ужин. Я цеплялась за хозяйство и поваренные книги. Холила повседневность. Появились маленькие диванные подушки из шелка. В ящиках комода благоухала лаванда. В этой галерейке женщин был один приятный момент — твоя популярность. Я предложила пригласить их на обед. Каждой нашлось бы место за столом. Но игра уже кончилась. Модные шлюхи пропали. Стали привидениями, исчезли с первыми лучами солнца, пролившими слабенький серый свет на улицу Финсенсвай.

Квартира, в которой нас до того было шестеро или более — я потеряла счет куклам, — оказалась слишком большой для двоих. Тени порождали расстояния. Мы перекрикивались и убегали, наполняя залы эхом. „Мы, двое детей, по-прежнему любим друг друга“, — повторял ты мне каждый раз, когда я, погружаясь в детали, забывала о главном.

Любовь и страх стали оборотными сторонами одной и той же медали. Две маски, точные копии одна другой. Смертельная смесь, делавшая мои шаги неловкими и неуверенными. Я двигалась в безвоздушном пространстве, как астронавт на Луне. Спотыкалась на каждом шагу. Полы больше были не полами, но толстым слоем пыли на пересеченной местности. Вещи все время менялись. Шторы становились пламенем, мебель — редкими животными, ножи и вилки — оружием.

Здесь, за утренним столом, ты поведал мне, что любишь наблюдать за женщинами, которые действуют так, будто контролируют себя и контролируют ситуацию. Это самое прекрасное из известных тебе зрелищ: женщины в действии. Я кивала и улыбалась. Маска приходила в действие. Но за маской шла мировая война. Вещи никогда больше не станут прежними. Процесс продолжался. Шторы лежали под окном маленькими кучками пепла. Мебель стала окаменелостями в доисторическом музее. Ножи и вилки переплавлены в кандалы. А Барби были всего лишь маскировкой для еще большего обмана: решающей битвы против моей женской души.

Мы жили в новое время, свобода была наивысшим законом. Два самостоятельных индивида, у каждого свои интересы, свои друзья. Не связанные святостью брака, как мои верные долгу патриархальные родители в своем шалаше. И по ночам мы встречались нечасто. Каждый спал в своей комнате, дабы не мешать утренним сборам другого. Ванных в двухэтажной квартире тоже было две. Большая — твоя, маленькая — моя. Как и положено. В разделенной гармонии и общем уважении к свободному развитию индивида. Я наслаждалась одинокими утрами — великим символом свободы, дизайнерами которой мы стали.

Однажды поздним осенним вечером, когда черные тучи затянули звездное небо, ты пошел прогуляться. Всего лишь небольшая прогулка по грязным улицам. Такой невинный вечерний променад, в то время как я ложилась спать, довольная своей превосходной, упорядоченной жизнью. „Да, милый, желаю тебе хорошей прогулки. На ходу прекрасно думается. А нам, людям, необходимо много думать“. Целовать меня на прощание было необязательно. Мы же знали, что любим друг друга. И не нуждались в дешевых доказательствах любви. Никаких сентиментальных объятий к безмолвном интерьере, нашем общем детище.

Ты вышел к темноту. Я погасила свет и легла, дабы забыться младенческим сном на узкой заколдованной кровати. Моя ошибка была в том, что я ходила во сне. И не догадывалась об этих своих походах, пока однажды ты в своей обычной мягкой, покровительственной манере не разбудил меня, шедшую по пробковому полу столовой. Ты поздно ложился и всегда вставал раньше. Я проснулась оттого, что твой палец сильно ткнул меня между ребер. Хотела бы я проснуться в другом мире, по другую сторону земли. В красивом мирном месте вблизи какой-нибудь звезды. Ты проводил меня до моей земной кровати и запихнул мое неземное желание под пробковые полы. Теперь ты мог уйти и продолжить ночные экзерсисы одинокого духа.

В этот осенний вечер, выхваченный мною из длинного ряда одиноких супружеских ночей, я шла во сне через безвоздушное пространство нашей квартиры, как охранник на дежурстве. Внезапно остановившись, открыла глаза, и свет упал на твою пустую, нетронутую постель. Я не легла. Скрючилась в кресле и ждала тебя, а кровь стыла в жилах, и утро приближалось со скоростью улитки. Поднялся шторм. Дождь хлестал в окна. Вполне подходящая мрачная погодка для одиноких мужских прогулок по пустынным улицам, на которых больше не убирают мусор. Тем чище, тем гигиеничней кажется пространство за закрытыми дверями, с оплаченной два раза в неделю уборкой. Молчание мобильного телефона тикало в кармане моего халата. Кресло было — сама красота. Более скульптура, нежели мебель, как и предписано модой. Мода — одно из многих лиц смерти. Я сидела на коленях у смерти и позволяла жизни идти своей дорогой в сторону кладбища.

В семь ты появился в дверях с утренней выпечкой и соком. Здоровый дух в здоровом теле. „Где ты был ночью?“ — „В своей постели“. — „Но она была пуста“. — „Ты за мной шпионишь?“ — сказала ты. Это был наитягчайший из всех мыслимых в свободном браке смертных грехов. Нижайшая из низостей. „Я просто ходила во сне“, — сказала я своим робким, „низкостатусным“ голосом. „Иди спать. Мне надо на работу. У меня на тебя нет времени“, — произнес ты. Слова пали на бессловесный камень. Я впала в немилость.

Прошло две недели, прежде чем я снова приблизилась к тебе: спросить, чем ты занимался той ночью, когда отрицал, будто покидал свою пустую кровать. Я не ждала ничего, кроме новой лжи. Но ты начал рассказывать о том, как предавался излишествам в казино „Копенгаген“, где все твое внимание было сосредоточено на вращающейся глотке рулетки и металлическом шарике, весело подскакивающем на воронкообразной поверхности. Все твое сознание съежилось до размеров этого шарика. Ты поставил на черное и выиграл. В качестве доказательства в воздух полетели нежно-розовые тысячекроновые купюры, мне было позволено собрать их с пола, одну за другой. Жажда денег стала суррогатом сексуального желания.

Да, любимый, секс — единственное, что связывает нас, людей большого города, с природой, с миром животных и растений. И еще еда и питье. В нас живет своеобразная тоска по природе. Своеобразная страсть. Разве не замечал ты зова природы, когда мы садились за стол, за обеденный стол из пяти блюд, любимый, и плыли вперед, к десерту и коньяку. Аромат соленой воды, в которой мы плавали детьми. Белый пляж. Большая солнечная печь нагревала нас до температуры кипения. Мы правили при помощи языка. Каждое блюдо было континентом, который надо было завоевать и отметить на карте. Мы были так счастливы и веселы, поедая грибной соус, он заводил нас в лес, так же как устрицы вели к морю. Сколько впечатлений в мягкой тишине обеденного зала.

Вино сплачивало нас, словно зверей в джунглях. Как я любила тепло джунглей, проходившее сквозь пол. Твои зубы, когда ты подносил вилку ко рту, задавая работу вкусовым рецепторам. Я никогда не уставала смотреть, как ты поглощаешь чудесную природу. Время еды было нашей общей основой, уносящей нас в девственный лес. Как же мы ели все это зеленое, красное и желтое. Мы пожирали природу, вбирали ее в свои тела и утоляли тоску по утру мира. Прижимались к мягким звериным шкурам и сами были зверьми.