Потом я стала размышлять о самом доме, за который Элиза уже не несла ответственности. То что это был дом поэта, чьё творчество я хорошо знала, а многие стихи помнила наизусть, придавало ему совершенно иной облик.

Чтобы убедиться в этом, я вышла на улицу и остановилась точно на том же месте, откуда я впервые увидела сад через дверцу такси. Я хотела, чтобы то первое впечатление опять вернулось ко мне.

Мне вдруг стал ясен смысл разросшегося сада, который, как я теперь понимала, должен был открыться мне с первого взгляда. И комната, которая сперва просто взбесила меня, тоже обрела свой смысл, и всё, что было в ней, было таким, как ему следовало быть. Высохший пузырёк чернил, который Элиза поставила на камин, я переставила обратно на стол. Я увидела фотографию, которой не заметила раньше, и узнала на ней того знаменитого поэта. То же было и с комнатой наверху, в которой Элиза меня поселила. Я опять прошлась по книгам не столько с осознанием того, что они принадлежали ему, но и с любопытством, как они сделаны. Мне почему‑то захотелось узнать, где изготовили бумагу, какие растения пошли на типографскую краску, но впоследствии такие вопросы никогда больше не приходили мне в голову.

Австралийцы и девушка–кокни пришли к семи. Я уже решила, что уеду поездом на восемь тридцать, но, позвонив на вокзал, узнала, что по воскресеньям этот поезд не ходит. Милая измотанная Элиза просила меня остаться, но без особой настойчивости. Опять завыли сирены. Я ещё раз попросила Элизу повторить, что поэт с семейством никоим образом в этот вечер не вернутся. Теперь я задала вопрос более рассеянно, потому что мысль переключилась на сирены и определение точного уровня их воя. Подумала и о мрачном гении в Министерстве внутренних дел, который изобрел этот зловещий звук, и зачем он это сделал. Потом мысль остановилась на самом слове «сирена», которое показалось смешным, потому что я вообразила неугомонную морскую нимфу, доревевшуюся из прошлых веков до 1944 года. Но я и на самом деле боялась сирен.

Больше всего меня удивила вечеринка, которую устроила Элиза. Гости запросто расхаживали по дому, будто он был ничей, а Элиза вела себя скромней всех. Девушка–кокни залезла на длинный стол и при каждом разрыве бомбы издавала вопль до небес. У меня возникло ощущение, что дом на этот вечер реквизировали военные. Гости, казалось, так размножились и заполнили каждый уголок, что дом стал уже не тем, который я увидела в начале, и не домом знаменитого поэта, а каким‑то третьим — тем, смутно воображённым, когда я стояла в унынии на платформе вокзала. Я видела, что эти люди устали, а по шуму, который они подняли, поняла, что всем им не хватало сна. Когда пиво кончилось и гости разошлись, кто на квартиру, кто в паб, а девушка–кокни — в бомбоубежище, где она ночевала последние недели, я спросила Элизу:

— Ты очень устала?

— Нет, — ответила она, чуть не валясь с ног, — я никогда не устаю.

Сама я мгновенно уснула, едва добравшись до постели на полу в верхней комнате, и проспала, пока Элиза не разбудила меня в восемь. Я торопилась, чтобы успеть на девятичасовой поезд, и у меня почти не было времени для разговоров с ней. Впрочем, я заметила, что выглядела она не такой усталой.

Когда я запихивала вещи в саквояж, а Элиза вышла ловить такси, я услышала, что кто‑то поднимается наверх. Я подумала, что это вернулась Элиза, и выглянула в открытую дверь, но увидела мужчину в форме с огромным пакетом в руках. Поднимаясь, он смотрел вниз и не выпускал сигарету изо рта.

— Вы к Элизе? — спросила я, подумав, что это кто‑то из её знакомых.

Он поднял глаза, и я узнала того солдата с обезьяньим лицом, который угостил нас в поезде сигаретами.

— Не важно к кому, — ответил он. — Я должен вернуться в лагерь, а мне не хватает денег на дорогу: восьми шиллингов и шести пенсов.

Я сказала, что могу его выручить, и пока искала деньги, он положил свой пакет на пол:

— Я не хочу брать в долг, и не собирался ничего одалживать. Я могу продать вам одну вещь.

— А что это?

— Похороны. Они здесь со мной.

Я встревожилась и подошла к окну: внизу не было ни катафалка, ни гроба — только улица с рядами деревьев.

Солдат улыбнулся, открывая пакет:

— Это — мнимые похороны.

Я внимательно осмотрела и осталась довольна. Такие я и хотела бы: пожалуй, многовато бордового — по моему, не подходящий цвет для траура, но можно будет чуть убрать. Довольная удачной покупкой, я протянула ему восемь шиллингов и шесть пенсов. Мнимые похороны оказались весьма объемистыми. Часть я поспешно затолкала в саквояж, кое‑что рассовала по карманам, и всё равно ещё осталось. Элиза вернулась с такси, и у меня уже совсем не было времени. Я выбежала из дома знаменитого поэта, и остаток похорон тянулся за мной шлейфом.

— Вы, пожалуй, упрекнёте меня, что я не предъявляю доказательств. Быть может, даже усомнитесь в том, что вообще существуют какие‑то доказательства. «Мнимые похороны, — можете возразить вы, — ни здесь, ни там. Это лишь понятие. Нельзя ведь уложить понятие себе в сумку, и у понятия не бывает цвета». Вы можете даже неделикатно намекнуть, что мои слова просто досужий вымысел. Но сперва выслушайте меня до конца…

Я еле успела на поезд, и представьте себе моё удивление, когда напротив меня опять оказался тот самый солдат, в существовании которого вы усомнились.

— Кстати, — спросила я, — не могли бы вы описать мне, как выглядят эти похороны?

— Описать их? — переспросил он. — Никто не описывает мнимых похорон. Это понятие необходимо постигнуть.

— В ваших словах много правды, — согласилась я. — И всё же описание мне совершенно необходимо, потому что не каждый день попадает человек на мнимые похороны.

— Хорошо, что вы это усвоили, — сказал солдат.

— А после войны, — продолжила я, — когда я уйду с государственной службы, надеюсь в нескольких элегантных фразах описать случившееся со мной в доме знаменитого поэта и достигшее здесь своей кульминации. Но для этого, разумеется, — добавила я, — мне нужно будет рассказать, как они выглядят.

Солдат не ответил.

— Если бы речь шла о жирафе–окапи или о морской корове, мне необходимо было бы описать их внешность, потому что иначе мне никто не поверил бы.

— Значит, вы хотите получить назад свои деньги? — вдруг спросил солдат. — Вы их всё равно не получите, потому что я потратил их на билет.

— Пожалуйста, поймите меня правильно, — поспешила я возразить. — Похороны — это великолепная абстракция, и всё же я хочу записать её на бумаге.

Мне стало жаль солдата, когда я увидела его обеспокоенное лицо. Ничего не было в мире печальнее этой обезьяньей головки.

— Я их делаю вручную, — сказал он, — все эти мнимые похороны.

Вдали завыла сирена.

— Элиза купила одни в прошлом месяце. У нее никаких претензий. Сейчас у меня пересадка, — сказал он, снимая с полки ранец. — А ещё, ваш знаменитый поэт тоже купил себе штуку.

— И он тоже? — воскликнула я.

— Да, и никаких жалоб. Именно то, что ему было нужно: идея похорон.

Поезд остановился, солдат спрыгнул и помахал мне рукой. Когда поезд снова тронулся, я распаковала свои мнимые похороны и внимательно их рассмотрела.

— Ну её к чёрту, эту идею, — ругнулась я. — Мне нужны настоящие похороны.

— Всё в своё время, — произнёс голос в коридоре.

— Опять вы!

Это был тот самый солдат.

— Нет, — объяснил он. — Я сошёл на последней остановке.

Здесь осталось лишь понятие обо мне.

— Смотрите, — сказала я, — вас не обидит, если я всё это выброшу?

— Нисколько, — ответил он. — Понятия не обижаются.

— Мне нужны настоящие похороны, — объяснила я. — Мои собственные.

— Вы правы, — согласился солдат.

— Тогда я смогла бы описать их во всех подробностях.

— Вы хотите описать собственные похороны?

— Да.

— Но ведь вы из плоти и крови, — заметил он. — Никто не может описать своих похорон: для этого они должны стать мнимыми.

— Значит вы сознаёте, в чём моя сложность?