— Ой-ой, — запротестовал он и схватился за уши — на солнце они пропускали свет: до того он был лопоухий. — Им больно слушать, как вы такое говорите!

Она рассмеялась — молодо, весело:

— Ох уж эти ваши шуточки, стыдитесь, мистер Лумбик.

— Одну маленькую милость ради дня рождения, — умолял он, вздымая мизинец. — Всего одну, совсем маленькую, от нашей новорожденной.

Она снова всполошилась. Надеялась, что он не станет просить его поцеловать, хотя, пожалуй, именно этого и ожидала. Ей вовсе не хотелось целовать мистера Лумбика, не хотелось даже чмокнуть его в щеку — для чего пришлось бы пригнуться, — всегда, на ее вкус, плохо выбритую.

— Не мистер Лумбик, — упрашивал он. — Никогда больше мистер Лумбик. Карл. — Он склонил голову набок, моляще глядя на нее выцветшими глазками. — Хорошо? Карл. Такое красивое имя.

Она не ответила. Вместо ответа ушла на кухню, принесла apfel strudel [2]в комнату, где для гостей уже был накрыт стол. Мистер Лумбик следовал за ней по пятам на бесшумных каучуковых подошвах. На ответе он не настаивал. Он гордился тем, как хорошо понимает женщин, а Соня из тех, с кем надо обходиться осмотрительно и тактично: она была из хорошей семьи и воспитана в романтическом духе.

— А теперь я скажу вам сюрприз, — сказал он. — Вы порадуетесь узнать, что с этого дня мне подарили британское гражданство.

— Вот и хорошо, — сказала Соня: внимание ее было занято последними приготовлениями.

Она получила британское гражданство десять лет назад, и первые восторги уже подзабылись.

— Да, мне лично позвонили из Скотленд-Ярда. — И он изобразил, как набирает номер, подносит трубку к уху. — Алло, это Карл Лумбик? Вы теперь есть очень маленький член очень большого Британского Содружества. Б-же, храни королеву, Карл Лумбик! Б-же, храни королеву, мистер Скотленд-Ярд! — И изобразив, как кладет трубку, мистер Лумбик вытянулся по стойке «смирно».

Соня засмеялась.

— Какой вы смешной!

Он всё обращал в шутку. Если б Отто был хоть чуточку на него похож. Но нет, Отто всё воспринимал трагически. Когда они получили британское гражданство, он и это воспринял трагически.

— Да, наши паспорта они нам дали, — сказал он, — ну а что мы имеем, кроме наших паспортов?

— Оттоляйн! — взывала она к нему. — Радуйся!

А вот Карла Лумбика не нужно было уговаривать радоваться.

Он подпустил нежности в голос.

— Так что теперь я есть, так я думаю, очень пригодный кавалер. — Тон не тот, он сразу это понял: она отвернулась, принялась поправлять обрамленную фотографию Отто на столике у изголовья ее кушетки. — Я опять, так я думаю, расстегнул свой большой рот слишком широко, — горестно сказал он.

И тут же настороженность ее покинула, и она — не в силах сдержаться — рассмеялась. Он всегда заставлял ее смеяться, такой он был комичный. Она старалась сохранить дистанцию, держаться вальяжно, но по сути как была, так и осталась всё той же Соней Вольф, née [3]Ротенштейн. Ядреная резвушка — так о ней говорили. Ядреной она была всегда — крутая грудь, крутые бедра, а при всем том изящная: прекрасный, пышно распустившийся цветок на стройных стебельках ног, она, если не смеялась, то готова была рассмеяться — ее верхняя вырезная губка вечно подрагивала, приоткрывая здоровые зубы.

Раздался звонок, мистер Лумбик, что твой дворецкий, заскользил к двери.

— Входите, входите, — сказал он, склонясь в низком поклоне, — apfel strudel получился очень удачно.

— А где у нас новорожденная? — гаркнула миссис Готлоб, голос у нее был осиплый, безапелляционный.

Уж кому-кому, а Соне ее голос был даже слишком хорошо знаком: не счесть, сколько раз она слышала, как та орала, что они не выключили свет и не вымыли за собой ванну; Отто, услышав ее крик, бледнел, сникал, и Соне ничего не оставалось, как спуститься вниз и пустить в ход всё свое обаяние, со всем соглашаться, во всем поддакивать, лишь бы миссис Готлоб прекратила вопить и расстраивать Отто. Но теперь, разумеется, всё в прошлом, и миссис Готлоб уже не домохозяйка, а подруга.

Войдя, миссис Готлоб одарила Соню звонким поцелуем и коробкой шоколада.

— Поцелуй — для любви, шоколад для еды, — сказала она.

Большая расписная коробка была обвязана синей атласной лентой. Точно такие же чуть ли не каждый день дарил ей в Берлине Отто. Он прокрадывался на цыпочках в малую гостиную — так у них называлась комната, где она обычно сидела за секретером: писала письма, отвечала на приглашения, — блаженно улыбаясь, плутовски спрятав коробку за спину, говорил:

— А ну-ка посмотрим, какой приятный сюрприз мы для нас припасли.

И она вскакивала — ядреная, ладная, непосредственная:

— Ой, Отто!

— Ну и как, — миссис Готлоб села и, захрустев костями, охнула, — ну и как мы себя в свои двадцать пять чувствуем?

— Как, уже двадцать пять, так не может быть! — мистер Лумбик даже руками всплеснул от удивления.

— Моему младшенькому, моему Вернеру, и то скоро двадцать шесть, — сказала Соня — говоря о детях, она не могла сдержать улыбки, так она ими гордилась.

— Ну и где же он сегодня в день рождения Mutti? [4]— вопрошала миссис Готлоб. — Не иначе как с подружками, так ведь? — и она погрозила оплывшим от жира пальцем. — Знаю я вашего Вернера — он проказник.

— Когда же и проказничать, если не в двадцать пять? — сказал мистер Лумбик. Он улыбнулся своим воспоминаниям. — Справьтесь в Вене, каким был Карл Лумбик в двадцать шесть, — о-ля-ля, — и он покачал головой, воскрешая в памяти и барышень, и кафе, и Карла Лумбика в лихо заломленной шляпе и пальто верблюжьей шерсти.

— Справьтесь в Лондоне, какой Карл Лумбик в пятьдесят шесть, — отрезала миссис Готлоб, — и ответ будет примерно такой же, только теперь он уже не молодой, а старый шалопай.

— Вы даете мне плохую репутацию, — сказал мистер Лумбик, поглаживая лацканы пиджака и раскачиваясь на каблуках, — он был, пожалуй, даже польщен.

— Я сегодня получила письмо от моей Лило, — сказала Соня. — Она поздравляет меня с днем рождения, и, подумать только, письмо пришло точно, день в день, а ведь из какой дали шло, из Израиля. Она и фотографии прислала, такие славные. — И она взяла письмо с каминной полки, где оно стояло на видном месте, и показала миссис Готлоб фотографию Лило, ее мужа — дочерна загорелые, коренастые земледельцы, в рубахах с расстегнутыми воротами, с закатанными рукавами, — и их белокурого голого малыша.

— Ну до чего же мил, — проворковала миссис Готлоб, глядя на фотографию. — И как похож на вашего Вернера: я же помню, в четыре года, когда вы у меня поселились, у него были такие же волосы.

Мистер Лумбик заглядывал миссис Готлоб через одно плечо, Соня — через другое.

— Что-то в нем есть и от моего дорогого папы, да будет земля ему пухом, — сказала Соня и вздохнула, вспомнив отца, рослого здоровяка, красавца, любителя пожить в свое удовольствие, погибшего в Освенциме. — И еще я нахожу в нем сходство — а вы? — спросила она с робкой надеждой, — с моим дорогим Отто, вот посмотрите — глаза, лоб, у Отто всегда был такой красивый лоб.

Мистер Лумбик скосил глаза на фотографию Отто у изголовья кушетки. Красивый лоб, подумал он: Отто всегда был лысый, как коленка, вот вам и красивый лоб. Он помнил Отто Вольфа лысым, всё усыхающим шибздиком, вечно усталым, вечно хворающим, в дорогом, болтавшемся на нем, как на вешалке, халате, вывезенном из Германии. Мистер Лумбик всегда считал, что Соня заслуживает лучшего мужа — такая она замечательная. Хотя, конечно же, в Берлине Отто Вольф был фабрикант, богач, и судить об Отто по тому, каким он стал в последние свои годы — бедным, безработным беженцем, не говорящим по-английски, — нельзя.

— Да, не исключено, что и на нашего дорогого мистера Вольфа, — сказала миссис Готлоб, вглядываясь в малыша. — А какой он был джентльмен. Лумбик, я всегда говорила, такого джентльмена, как мистер Вольф, у меня в пансионе никогда больше не было.