— Вы пришли к утренней мессе?

— Нет, Луиза, я не верю в Бога.

— Кого же вы посвящаете в ваши тайны?

— У меня нет тайн.

— Неправда, есть!

— Откуда ты знаешь?

— Вы молчун, а молчуны всегда что-то скрывают. С кем вы делитесь своими секретами?

— Ни с кем.

— Врунишка! У вас никогда не было подруги?

— Я много лет прожил с наваждением.

— Оно вас преследует?

— Да, во сне.

— Вас бросила ваша любимая?

— Нет, я сам покинул ее против воли.

— Это случилось, когда вы были там, на войне?

— Можно сказать и так.

— А сейчас вы свободны?

— Боже мой! В каком смысле? А ты свободна, Луиза?

— Я же вам сказала, что мы с Бебером разругались. Зачем вы спрашиваете, мне неприятно говорить о нем.

— Весьма сожалею! Прости, пожалуйста.

— Вы так красиво говорите, прямо благородный господин.

— Я когда-то учился, Луиза.

— Я вам нравлюсь?

— Сколько тебе лет?

— В июле исполнится двадцать два. А вам сколько?

— Я вдвое тебя старше. Даже больше, чем вдвое.

— Неправда.

— Уверяю тебя!

— Мой отец давно растолстел и поседел.

«Как быстро пролетела жизнь», — сказала со вздохом одна из моих давних знакомых; привыкнув быть молодой, она с огорчением разглядывала проступившие на руках голубые вены. Вот так же пристально я всматривался в свое лицо в зеркале над раковиной, что висело в туалете для посетителей ресторана. Я сам удивился, как молодо выгляжу. Впрочем, хотя мне и стукнуло пятьдесят, внутренне я этого совсем не ощущал. Возможно, за жизнь я что-то понял и чему-то научился, но разыгрывать умудренного опытом старца, привыкнуть, что я солидный пожилой человек, не удавалось и не хотелось. Не изменились ни мои привязанности, ни мои антипатии. Я не стал беззубым и лысым, не разжирел, не покрылся морщинами, не страдал люмбаго, и сердце не шалило. Колченогий лет на пятнадцать меня моложе, господин Поль — мой ровесник, но оба они уже старики. Наверное, в то время люди скорей изнашивались. В отличие от нашей, жизнь их протекала не гладко. От усталости они быстро старели, с трудом несли груз прожитых лет, рано умирали. К пятидесяти годам богатые пресыщались нажитыми благами, бедные надрывались от непосильной работы. Как ни странно, на рубеже тысячелетий, с одной стороны, комфорт, с другой — проклятая неуверенность в завтрашнем дне заставляют людей дольше сохранять жизненную энергию. Из раздробленного и раздерганного мира я попал в мир регламентированный, где каждый вполне отождествляет себя со своей возрастной группой. К тому же за плечами у людей той эпохи остались голод, страх, фашистская оккупация, американские бомбардировки. Все это не прошло бесследно. Вдобавок непрестанный труд, переедание у одних, недоедание у других.

К тридцати годам Луиза станет почтенной матерью семейства. С этой мыслью я посмотрел на девушку и улыбнулся. Она завязывала на талии белый фартук официантки. Под моим пристальным взглядом Луиза трогательно покраснела. Она уже напомнила мне о моем обещании сфотографировать ее, я не отнекивался: мы договорились, что в четыре часа во время перерыва пойдем к ней, и она станет мне позировать. Уже теперь Луиза так волновалась, что неловко наклонила поднос, и баночка с корнишонами полетела на пол и разлетелась вдребезги у самых ног мадам Поль. «Куда ты смотришь, растяпа!» — завопила та.

Луиза гладко причесала огненно-рыжие волосы, накрасила ресницы и старалась во всем подражать моделям из журналов мод. Мы распахнули окно, чтобы солнце освещало ее как можно ярче. Она распахнула шкаф и попросила, чтобы я сам выбрал из ее немногочисленных туалетов наиболее удачный. Я уговорил ее надеть светлую юбку, нарядную блузку с мужским отложным воротничком и остаться босиком, безо всяких туфель. Переодеваясь, она стыдливо отвернулась. А я поудобнее уселся на стуле и не сводил с нее глаз. Вот она опустила бретельки розовой комбинации, тоненькие тесемочки оставили на нежной коже рыжей девушки красные полосы. Я нажал на пусковой тросик, она обернулась, прижимая одежду к груди, посмотрела с гневом, впрочем довольно наигранным, и сказала: «Не надо, это нехорошо!» Мне следовало сказать ей, что грубые заигрывания Бебера не встречали столь добродетельного отпора, но я промолчал: не люблю говорить женщинам пошлости. Она протянула руку: «Покажите!» Я отдал ей фотографию. «Я в одной комбинации, да еще наклонилась! Неприлично так фотографировать девушку». Она упрекала меня, но довольно ласково. Потом со смехом приказала: «Теперь смотрите мне только в глаза!» И незаметно надела блузку и юбку, так, что мне не удалось ничего подглядеть. Итак, Луиза сидит верхом на светлом деревянном стуле, положив локти на спинку и опершись подбородком на сцепленные пальцы. Колени разведены, босые ноги едва касаются холодного пола. Четыре снимка, пять, шесть, скоро мой полароид придет в полную негодность. Луиза брала в руки каждую фотографию и выносила строгое суждение: «Черт! На этой я закрыла глаза. И ляжки всем видны. Такую не пошлешь родителям!» Оказалось, что Луиза родом из Бетюна. «Мой отец — плотник, а мать всю жизнь растила детей и готовила». Наконец я предупредил, что остался всего один снимок, а перезарядить полароид в Париже невозможно. Тогда девушка отняла у меня его, прицелилась в видоискатель и сфотографировала. Однако фотография не получилась: помешал солнечный блик на оконном стекле. Видны были только какие-то смутные очертания. Луиза удрученно вздохнула: «Ну вот, прошлый снимок размытый, а на этом вообще ничего не разобрать». Известно, что оборотни не отражаются в зеркалах. Ничего удивительного, что пришельца из будущего не удается сфотографировать.

Я напрасно потратил все кадры, напрасно потерял драгоценное время. Я мог бы открыть Луизе будущее, вместо этого мы болтали о пустяках. Осуществилась давняя человеческая мечта: на свое счастье и на свою беду, я перенесся в прошлое. И как я этим воспользовался? Сначала тосковал и боялся, потом принялся самым жалким образом кривляться и любезничать. Ни на что не похоже!

Что сказала бы Марианна, увидев меня под ручку с двумя девицами пятидесятых годов, Луизой и ее подругой, продавщицей из цветочного магазина, красивой блондинкой с длиннющей косой? Мы бродили под высокими сводами Центрального рынка, пустынного и безлюдного в понедельник. Я шел, задрав голову, любуясь сложным переплетением серых металлических опор, балок и арок, что поддерживали стеклянную крышу. Этот своеобразный храм внушал мне восхищение и страх. Надо же, я свободно прогуливаюсь по Вавилону из стекла и стали, пышному, как восточный базар, воспетому Золя, а всего через пару десятков лет от него ничего не останется: вечная пара — богатство и глупость — сотрут его с лица земли. Мысль о том, как мне все-таки повезло, развеселила меня. Впервые с того момента, как я очутился в 1953 году, мне удалось рассмеяться.

— Чего это вы смеетесь? — обиделась прекрасная цветочница.

— Просто хорошо на душе.

— Похоже, он у тебя с приветом, — сказала она Луизе.

— Что ж, ему и посмеяться нельзя?

Мы вышли на набережную Сены, мощенную крупным неровным камнем. Земля у корней деревьев густо поросла сорняками, по реке плавали лодочки, рыбаки в подтяжках неподвижно глядели на воду: надеялись поймать хоть одного пескаря. Я с умилением наблюдал за простыми радостями жизни, давно канувшими для меня в небытие. Как вдруг цветочница вскрикнула: она сломала каблук.

— Пожалуйста, — попросила Луиза, — сбегайте к москательщику и принесите резинового клею!

«Москательщик», «резиновый клей» — теперь таких слов и в помине нет, однако я мигом вспомнил, что они значат, и без труда разыскал дешевый магазинчик, заставленный корзинами, кастрюлями и банками с краской. Тем временем девушки сбросили туфли и с громким хохотом болтали босыми ногами в воде к величайшему возмущению рыбаков. Вдруг в глазах у меня потемнело: на том берегу я различил очертания черной башни Монпарнас и ближе к Иври — громоздкие дома построенного в девяностых квартала Итали, что нарушил гармонию города.