Галюша сник под моим напором и некоторое время смущенно молчал. В самом деле, когда я преподносил ему политические новости на неделю вперед, он хоть поначалу и удивлялся, но довольно скоро привык к моим сверхъестественным способностям и пользовался ими без зазрения совести. Долгое время они его не смущали, а тут вдруг нате вам, привели в бешенство! Мой рассказ вполне убедил его. Он попросил прощения. Луиза облегченно вздохнула и без страха взяла меня за руку. Профессора Маршодона позвали на другой день, но не ко мне, а к несчастной Одетте. Пока мы разговаривали, она лежала на полу с отсутствующим видом, утратив дар речи.
Наши отношения переменились: я обвинил Галюша в неблаговидном поступке, он стал меня побаиваться. Я мог злоупотреблять его гостеприимством до бесконечности, но какая-то неведомая властная сила звала меня в дом, где прошло мое детство, и я был не в состоянии бесконечно ей сопротивляться. Играя на публику, я мог сколько угодно изображать таинственного мудреца и пророка, но в душе знал, что смертельно боюсь заглянуть в глаза тому счастливому, беспечному мальчику. Я сказал «беспечному», но это неправда, я никогда не был беспечным ребенком, всегда ощущал одиночество и мучительное несходство с другими людьми. Мне не повезло, я родился цивилизованным, культурным человеком. А мир, в котором я рос, все больше дичал.
Мне нельзя вечно отсиживаться на улице Поль-Думе. Толстяку Галюша я подарил мои книги, пусть наслаждается. Неужели он действительно поверил бредовым россказням о китайском мудреце? Похоже, поверил и раздумывать не стал, коль скоро ему так удобней. Одетту отправили в психиатрическую больницу в Везине. Накачали огромным количеством транквилизаторов и прочего дерьма. Я навещал ее и испугался, встретив потухший, бессмысленный взгляд. Луиза смотрела на меня снизу вверх с восхищением и боязнью, так что мне становилось стыдно. Она уже привыкла к комфорту и быстро адаптировалась в новой среде. Хотя по-прежнему говорила «ейный», вместо «ее» и не знала смысла некоторых слов. Но кто из приглашенных в роскошный особняк на улице Мозар обратит внимание за бриджем на такие мелочи? Какой только тарабарщины не услышишь в светском обществе!
Я забыл, как звали нашу прежнюю консьержку в доме на улице Вашингтон, маленькую, кругленькую даму, что благоухала жасмином и в любой час дня и ночи следила за всеми и каждым. Если ты возвращался домой после десяти часов вечера, мало того что тебе приходилось отпирать дверь подъезда своим ключом, ты еще должен был громко назвать свою фамилию, проходя мимо ее резиденции по звонким бежевым плитам просторного вестибюля, тускло освещенного двумя матовыми плафонами. Во внутреннем дворе по-прежнему стоял нелепый навес непомерной высоты. Я свернул направо к лифту с потертым бархатным диванчиком. Лифт едва дополз до пятого этажа по остекленной шахте, вынесенной наружу. Может, на всякий случай позвонить в дверь? Нет, в будний день в этот час никого нет дома. Кухарка уже ушла, папа давно у себя в ювелирной мастерской, мама, пока нет занятий в школе, брала меня с собой разносить заказы — она вязала крючком модные шляпки.
Длинный гладкий ключ от нашей квартиры родители принципиально не брали с собой, я и теперь нашел его на площадке за горшком с геранью. В пятидесятые годы люди среднего достатка не боялись воров и без страха гуляли по Парижу темной ночью. Грабежи случались в банках, казино и роскошных магазинах на Вандомской площади. Без стальных дверей и хитрых замков мы спали спокойным сном, а в жару даже оставляли входную дверь приоткрытой. Я постоял в темной прихожей, не зажигая лампы из полупрозрачного фарфора. Оглядел подставку для зонтиков, зеркало и подзеркальник из темного дерева. Длинный, узкий коридор, дверь гостиной, дверь столовой, дверь кухни, а дальше спальни. Боже, какое тут все знакомое и привычное! У меня захватило дыхание и пересохло во рту. Я робко вошел в гостиную, отсюда балконная дверь вела на галерею. Громоздкие диваны, низкие кресла, обитые коричневым атласом, большое зеркало в темной раме и в такой же раме зеркало над камином — в нем еще одна гостиная с диванами, камином и креслами. Что стало потом с нашим пузатым комодом со множеством полочек, выдвижных ящичков, резных украшений и секретов? Я сел в кресло и протер глаза, не веря своему счастью.
Вдруг скрипнула входная дверь. Послышались голоса, стук каблучков, топот детских ног. В тревоге я замер, едва дыша. Прислушался. Я знал наизусть нашу квартиру и на слух угадывал, куда идут мама и я. И я! Но я-то сижу как дурак здесь, в гостиной, захваченный врасплох. И деваться мне некуда. Так хотелось убежать и спрятаться, однако ноги не слушались, и встать мне не удалось. Ну же, скорей! До спасительной двери два шага. В коридоре потрескивал паркет. Мама звала меня и заглядывала повсюду: «Куда ты запропастился? Иди скорей, пора полдничать!» Вот-вот она войдет в гостиную. Я притаился за креслом возле мраморного камина. Как раз вовремя. Мама вошла: «Где ты там? Давай выходи!» Господи! Она идет прямо к креслу! Сейчас меня поймает! Весь в поту от страха, я пригнул голову, сжался в комочек и закрыл глаза. «Что с тобой? Пойдем, сынок!» Я взглянул: мама стоит прямо передо мной. На мне короткие серые штаны, щеки стали гладкими, руки — маленькими. Отныне по виду мне семь лет, хотя внутри я по-прежнему в семь раз старше.
Нет, я не сошел с ума, а просто кубарем скатился в детство. Я еще не оправился от потрясения после неожиданного скачка. Трудно привыкнуть к тому, что ты стал, как прежде, подвижным и гибким. Совсем забыл, что булки с миндальным кремом, покрытые сахарной глазурью и усыпанные миндалем, такие вкусные! Напротив меня за большим столом сидела мама и вязала шляпку. Я не мог на нее наглядеться: молодая, веселая, озорная… Через четыре года она умрет от рака. Сначала я забуду ее голос, потом — лицо. От нее останется несколько совсем непохожих фотографий. Последнюю я найду у отца в картонном футляре: мама болтает ножками, лежа на животе, она прикрыла лицо рукой, и видны одни смеющиеся глаза. Я смотрел с огромной нежностью на прекрасную женщину, которой суждено исчезнуть без следа. Если бы я мог подарить ей хоть десять лет жизни!
— О чем мечтаем? — спросила мама.
Стены у меня в детской желтые и до половины обшиты серебристыми деревянными панелями. Из окна видна остекленная крыша огромного гаража на улице Берри. Позже гараж снесут и на его месте построят несколько многоэтажных домов-коробок. Я улегся на постель и принялся листать последний номер детского журнала «Спиру». Тысячу раз уже перечитывал приключения Жана Вальгарди и Бака Дэнни. Знаю наизусть: они выйдут сухими из воды. Кстати, окажется, что план фантастической машины с турбодвигателем был спрятан в роге у носорога.
Я ждал возвращения отца с беспокойством и трепетом. Мы теперь с ним ровесники, я даже чуть старше. Его авторитет не будет меня подавлять. Конечно, он повидал две войны, а я ни одной, но мы оба умудренные опытом люди, и нам есть чем поделиться друг с другом: все-таки мое время здорово отличается от его. Хлопнула входная дверь. У меня подвело живот от страха. Я побежал его встречать. Отец стоял в гостиной ко мне спиной и, по обыкновению, вынимал из кармана и клал на каминную полку пачку мятых банкнот — в юности я буду неограниченно брать из этой пачки на сиюминутные и весьма многочисленные нужды — и рубины, завернутые в тонкую бумагу. Эти рубины он, опытный эксперт, рассматривал под лампой, вставив в глаз смешную черную лупу, похожую на крошечный фотообъектив. Отец ходил в строгом синем костюме, безукоризненной белоснежной рубашке и дорогом галстуке в полоску от «Рэд энд блю», купленном на авеню Георга V. Он рано облысел, но аккуратно расчесывал белые пряди на висках частым костяным гребешком. От природы человек властный, он обладал хорошим чувством юмора. Я унаследовал от него скрашенный иронией пессимизм. И тембр голоса. Еще я получил в наследство — к несчастью, отец рано умер — крупный золотой перстень с печаткой. На нем изображен герб нашего предка, воевавшего под знаменами маршала де Монморанси и погибшего при осаде Турина: дуб, а над ним голубка, увенчанная лавровым венком. Я никогда не снимал перстня и расстался с ним только теперь, став семилетним мальчишкой.