Мы миновали ресторан, где уже сидели первые посетители, изучая меню, написанное мелом на грифельной доске, и вошли в него сбоку, с черного хода, со стороны переулка Венгерской королевы, грязного и вонючего. Я знал, откуда взялось название: до революции здесь находилась лавчонка некой Жюли Бешёр; однажды она предстала перед Марией-Антуанеттой с прошением от всех рыночных торговок; при виде нее монархиня воскликнула: «Глядите, наша августейшая матушка Мария-Терезия [5], просто вылитая!» Прозвище закрепилось за Жюли, а потом стало названием узкой подворотни, куда выходят двери кухонь нескольких ресторанов.

Мадам Поль среди пара, поднимавшегося над множеством кастрюль, умудрялась всюду поспевать и за всем следить; в тот момент, когда мы вошли, она как раз подливала коньяк в медный сотейник, и вырвавшийся язык голубого пламени осветил ее. Лица я не увидел — она стояла ко мне спиной, — зато разглядел могучую шею и седые волосы, торчавшие во все стороны, напоминая о былом перманенте. Мадам, даже не обернувшись на скрип двери, сразу набросилась на Колченогого: «А ну берись за дело! Народ вот-вот повалит!» Колченогий вытолкнул меня на середину кухни, а сам двинулся к сервировочному столику, за которым девушка раскладывала закуски по тарелкам. Мадам Поль, поставив в духовку запеканку с раковыми шейками, наконец заметила меня и проворчала:

— Это что еще за франт?

— Наш, с рисовых полей, — отозвался Колченогий.

— Не хватало, чтоб ты к нам весь свой батальон притащил!

Тут распахнулась дверь, и на кухню вбежал сам господин Поль с засученными рукавами, в просторном темно-синем фартуке до пят — лысый человечек с отвислыми щеками и аккуратно подстриженными усами. «Порция рагу из баранины, порция свиной колбасы и еще две порции мозгов с испанскими артишоками!» — заторопился он. Девушка повезла в зал столик на колесиках с ветчиной и колбасами. Вместо нее закусками занялся Колченогий. Я смотрел, как он готовит рубцы: вытаскивает ровные куски мяса из маринада, обмакивает их во взбитое яйцо, обваливает в сухарях. Быстрые, точные движения людей, обжигающий жар духовки и конфорок, шум, запах мясной подливы, раков, соусов… Нет, это все — реальность, скорее уж я призрак.

Но призрак необычный, коль скоро призраки едва ли страдают от несварения желудка, а я страшно мучился: радушные хозяева поздно вечером — лишь только ушел последний посетитель — накормили меня чересчур обильно, к тому же господин Поль переусердствовал, подливая мне божоле. Впрочем, он надеялся услышать рассказ о моих подвигах, с упоминанием громких имен, реки Меконг, окрашенной кровью, игорных домов Шолона, деревьев с непроизносимым названием, за которыми прячутся враги, разнообразных случаев и приключений. Заметив, что я всячески уклоняюсь от расспросов, мадам Поль пришла мне на помощь:

— Отстань от парня, не видишь, он устал, еще успеете наговориться.

В самом деле, разговаривать с господином Полем нам предстояло долго. Благодаря протекции Колченогого меня взяли в ресторан на работу, чтобы я носил с рынка продукты, помогал мыть посуду, и к тому же, если мне это по вкусу и я действительно желаю у них остаться, мне надлежало коротко остричься, обзавестись костюмом поприличнее, то есть амуницией официанта, и обслуживать посетителей.

— Мы рады, что можем выручить тебя, — сказал под конец господин Поль. Потом подозвал кругленькую рыжую девушку, что расставляла столики в зале перед завтрашним днем: — Луиза, отведи парня в его комнату.

— В кладовку?

— Пусть временно поживет в кладовой, все же лучше, чем ничего. — Потом прибавил, обращаясь ко мне: — Комнатенка на седьмом этаже, рядом с Луизиной. Там свален всякий хлам, зато есть кровать. Пока поживешь там, потом видно будет, ладно? — И снова служанке: — Луиза, дашь ему одеяло! — Мне: — На Востоке тебе приходилось вообще ночевать под открытым небом, верно?

И вот я пошел вслед за Луизой по лестнице черного хода, крутой и скрипучей. Вскарабкавшись до самого верха, мы очутились в узком коридоре, освещенном тусклыми голыми лампочками, что уныло раскачивались на сквозняке. На каждой двери нацарапан номер. В конце коридора — массивный позеленевший кран и узкая раковина, наподобие чаши для святой воды с решеткой внизу, чтобы наполнять большие кувшины. Сколько раз, лежа в уютной мягкой постели, я мечтал оказаться в рабочем квартале былого Парижа; теперь мне предстояло здесь поселиться. «Вот ваша комната, — сказала Луиза. — Я живу в соседней, двадцать восьмой». Она протянула мне ключ, а сама так и осталась стоять — ей было интересно, понравится мне новое жилище или нет. Я открыл дверь. К моему удивлению, одинокая лампочка, свисавшая с потолка, сразу зажглась. И осветила мансарду со скошенным потолком, наполовину заваленную пыльными перевязанными бечевкой картонными коробками. Краска на стенах вздулась от сырости пузырями. «Вам помочь?» — спросила Луиза, кивнув в сторону складной кровати. Я молча покачал головой. «Подождите, я сейчас принесу вам одеяло». Она бесшумно удалилась, только слегка скрипнула соседняя дверь, и через мгновение вернулась с теплым шотландским пледом. Я вежливо поблагодарил ее; однако Луиза и не думала уходить. Мне пришлось взять ее за плечи и тихонько выставить в темный коридор — свет там уже автоматически выключился. Дверь я запер на ключ, мне хотелось побыть одному. Я подумал: «Луиза — первая из живущих в давних, пятидесятых, до кого я дотронулся. В самом деле, я положил ей руку на плечо, почувствовал через свитер кожу, даже начало лопатки. Она не растаяла у меня в руках. Живая, настоящая девушка, рыжая с белой молочной кожей». Я еще глубже увяз в прошлом, а мне бы так хотелось вернуться в настоящее! Что же теперь делать? Я не знал, почему там очутился, тем более не знал, как оттуда выбраться. Отныне я ничем не распоряжался. Только терпеливо сносил все испытания.

Я лег на край кровати с металлической сеткой и стал ждать, что хоть на мгновение перемещусь в мои родные девяностые. Ведь и в пятидесятых годах я оказался не сразу, сначала как бы только оступался в прошлое, потом видения стали меня затягивать, и я окончательно провалился. Я ждал, надеялся, но все оставалось по-прежнему. Коробки с барахлом, наваленные до самого чердачного окна, не превращались в изящный диванчик, темные лоснящиеся балки не исчезали, отведенная мне каморка так и не преобразилась в роскошную современную квартиру с остекленным потолком. От нечего делать я принялся рыться в сумке. Достал полароид и на всякий случай зарядил его. Повесил куртку на дверную задвижку и вывернул оба кармана. Разложил на коробке неуместные здесь «таинственные предметы»: кредитные карточки, влажные салфетки, гелиевую ручку, наш с Марианной семейный железнодорожный билет, я раскрыл его ради фотографии Марианны. Ее карточка была рядом с моей. Хорошо бы Марианна вдруг ожила! Появилась сейчас передо мной! Который час теперь в 1995-м? Говорю ее портрету: «Я исчез, ты внезапно осталась одна, без тебя моя душа ссыхается, в новом окружении я словно замороженный. Я здесь не выдержу!» В отчаянии ударил кулаком по коробке и закашлялся от поднявшейся пыли. От гнева и бессилия меня колотила дрожь, по грязным щекам текли слезы. Я закрыл глаза. Вне всякого сомнения, я очнусь и увижу фигуры в белых халатах, склоненные надо мной, услышу тихий сочувственный шепот: «Мадам, успокойтесь, видите, он приходит в себя». В конце концов я задремал, но разбудил меня не врач, разбудила Луиза, тихонько постучавшись в дверь. Я вскочил. Увы, вопреки всем ожиданиям никаких перемен — та же жалкая обстановка, что и вчера. Предстояло прожить еще один тягостный день. Изображать ветерана, не жаловаться, скрывать тоску и страх.

«Вот и он! — приветствовал меня господин Поль. — Сегодня ты выглядишь гораздо лучше». Пришлось бриться опасной бритвой, намыливаясь помазком, к тому же без горячей воды. Луиза одолжила мне зеркальце, но все равно я порезал подбородок. Потом Луиза вооружилась ножницами и подстригла мне волосы на затылке. Еще для меня откопали черные брюки невероятной ширины. Обряженный по их вкусу, чувствуя себя смешным и нелепым, я спустился вниз и уселся за столик, чтобы выпить чашку кофе. Народ толпился у оцинкованной стойки, в конце нее возвышалась, словно церковная кафедра, касса, проповедовать с нее готовилась уткнувшаяся в свои бумажки мадемуазель Бассе, очень грозная на вид особа. Часы с маятником пробили восемь раз. Поутру ресторан «Труба святого Евстафия» превратился в обыкновенное бистро. Мясники из соседнего магазина доедали внушительные, посыпанные петрушкой антрекоты. Особо приближенные завсегдатаи болтали у стойки с господином Полем, попивая из круглых бокалов сент-амур. Луиза, взобравшись на диванчик, обитый красным молескином, писала на грифельной доске сегодняшнее меню. Я следил, как она старательно выводит мелом слова, почти касаясь головой копченых окороков, украшенных бумажными гирляндами и розетками. За вешалками и лакированными деревянными ширмами скрывалась неприметная дверь: спустившись на две ступени вниз, вы попадали в другой зал, не менее просторный, но в отличие от первого не такой вытянутый. Здесь за столиками с чистыми клетчатыми скатерками обедала в полдень публика с улицы Монмартр: вход в этот зал располагался как раз напротив церкви.