— Ладно, — смягчился вдруг командир, — на месте разберемся. Грузи тела, парни... Запрос по обоим сразу сделайте...

*  *  *

Алексий знал с детства, что на похоронах люди плачут не об усопших, а о себе. О себе осиротевших, оставшихся без близких любимых людей. Потому плачут и православные, верующие в Вечную жизнь, плачут о себе, оставаясь в этом прекрасном, но часто жестоком мире.

Мама у гроба отца не плакала. Отпевал Петра Васильевича весь местный клир. Размеренно и немного помпезно. Своего отпевали... Но не грех ведь! Есть и у священников корпоративная взаимовыручка, хоть и не уместно здесь слово «корпоративная». Да и любили отца Петра. «Мир всем...», начинал каждый новый священник евангельское чтение, и вся служба казалась воплощенным умиротворением. Но когда весь священнический хор грянул общее «Аллилуиа», мама все же всплакнула.

Алексий держал маму за руку, а она стояла, прижавшись к нему, как к последней опоре, и безотрывно смотрела на умиротворенное лицо почившего супруга. Алексий только изредка поднимал взгляд, и потому мог и не увидеть, как среди печальных мирян, провожавших духовника, появилась Лена. Сначала он подумал, что сошел с ума, что осколок не только лишил его речи, но и вызывает помутнения рассудка, но Лена была явью. Инок вздрогнул так, что и мать пробудилась от своей тихой печали и тоже ее увидела. Лена же пыталась заглянуть в глаза Алексию, но не находила их.

И когда выносили тело, под погребальный перезвон, она просто тихо шла рядом. Странный это был день: уходил Туда отец, но неожиданно вернулась Лена. Неисповедимы пути Господни...

Они смогли «поговорить» только на кладбище. Говорила, конечно, одна Лена. Она читала вопросы в глазах монаха, и торопливо, сбивчиво отвечала на них.

— ...Тоша меня из машины вытолкнул, еще когда колонна тронулась, вытолкнул, мол, нечего там делать, оставайся в хозроте, я ругалась, а он всем вокруг кулаком погрозил, чтоб не брали, а твоя машина в авангарде ушла, потом слышим — бой жуткий, по рации — про окружение, и раненым помочь нельзя, и что вас с Тошей уже нет... Леша... Так больно...

Теперь плакал и Алексий. Но по лицу его нельзя было понять: от горя, от радости, или от памяти того страшного боя.

— Вторую колонну собирали... Не дошла... А по рации, что там совсем плохо... Кто вырвался, тем надо помощь оказывать... А потом меня снайпер достал... Да... В живот... Детей, Леша, у меня уже не будет... Зачем в живот стрелял? В голову же обычно целят? А он в живот... Два раза... Второй раз, когда уже на земле была. Майор Колпаков меня из-под огня вытащил. Вот солдатик только остался... Так и умер... Представляешь, он меня тетей звал... Помогите, тетя... А меня вытащили. Почему ты из госпиталя ушел, никому ничего не сказал? Ты думал, меня уже нет? Думал?.. И я думала...

Лена замолчала, сдерживая грудные, вырывающиеся из самой глубины сердца рыдания. Собралась с силами:

— Нельзя же так, Леша... Тебя командование ищет, орден дать. Там всем ордена надо дать. Всем, без исключения. И живым и павшим. Только зачем они — ордена эти? Тоша сгорел... Теперь уже точно знаю... Он еще пошутил, когда меня вытолкнул: мол, а вдруг там ад новогодний... Ад... Ты тоже об этом думал? Алеша, я замуж вышла, за Колпакова. Он меня выхаживал. Понимаешь? Понимаешь, да?..

И тут уже зарыдала, вздрагивая всем телом, прижалась к нему, и Алексий обнял ее нежно, как обнял бы мать или сестру и тоже плакал, но беззвучно, одними глазами. Потом, когда успокоилась, тихо отсранился, повернулся и пошел.

Пошел так, как ушел когда-то из госпиталя.

*  *  *

— Я в тюрьме, Шагид, — орал в мобильный Петрович, — ты думал — болею!? Конечно, болею. В тюрьме болею! Нет, ну чурка ты стоеросовая, рубить-палить, я же тебе уже пятый раз объясняю...

Мобильный Петрович себе таки выорал, вытребовал, вспомнив, что даже американские гангстеры имеют право на один звонок. Другое дело, почему стал звонить Шагиду, а не Лиде. Пообещал милиционерам, что позвонит подельнику, а те могут слушать и зафиксировать номер. «Шагид сойдет за ваххабита», объяснил он безучастному к происходящему Алексию. Бить Петровича уже не решались, потому что от своего лица он грозил всем Гаагским трибуналом, а от лица Алексия карами небесными.

— Не, ну ты сообщи Лиде, в экспедицию позвони! Да привезу я твой долбанный товар, торгуй-моргуй, привезу! Отпустят — поедем. Когда отпустят? Ты идиот, Шагид? Я тебе говорю, пусть начальник экспедиции позвонит! Я же говорил, к Ваське я за таблетками заехал, а меня упаковали... Да за оружие. Оружие у монаха было, а монах в машине. Откуда монах? Слушай, у меня сейчас батарейка сядет, лупить-тупить, я пока тебе объясню, конец света начнется, рак на горе гимн Азербайджана просвистит, китайцы вымрут! Ты делай, как я сказал, понял? А то будешь потом до китайской пасхи просрочкой торговать! — Петрович дал отбой, устало посмотрел на телефон и добавил с досадой: — Вот, думал, самому заинтересованному лицу позвоню, а его папа Карло делал, стамеской... Он только за свои пять сольдо трясется...

Первыми в отделении появились Гамлет, Васька, Ева, Михаил и Тоня. Они перекрикивали друг друга, требуя освободить невинных. Гамлет совал всем стражам порядка пачку тысячных в виде залога, Тоня потчевала домашними пирожками, Васька тыкал в лицо удостоверением участника боевых действий, а Михаил и Ева вывалили на пол разобранный автомат...

Потом появился командир спецназа с озабоченным лицом и приказал:

— Выпускай, эти тут не при чем.

Последним появился райвоенком, который степенно всех отодвинул на второй план и подошел к Алексию:

— Капитан Добромыслов, вас ждет государственная награда, я вас прошу поехать со мной. Хорошо, что начальник отделения мне позвонил. Я в Москве о вас справился. Надо поехать. Там еще деньги вам причитаются...

После этой фразы повисла оглушительная тишина, которую нарушил Михаил.

— Во как, — сказал он.

Алексий внимательно посмотрел в глаза подполковника, пожал протянутую ему руку, улыбнулся, и аккуратно обойдя всех участников немой сцены, двинулся к выходу.

— А я его чуть ли не за дезертира принял, в военкомат, понимаешь, говорю, звоните... — догадался командир спецназа.

Петрович догнал Алексия уже через несколько кварталов. С визгом притормозил, открыл пассажирскую дверцу:

— Садись, Леш! Давай-давай... Негоже товарищей бросать в пути! Я понимаю, что награды тебе по барабану, но друга-то мог бы и не бросать!

Алексий улыбнулся в ответ и забрался в кабину.

— Где я еще такого слушателя найду, — ворчал Петрович.

*  *  *

Никто из водителей не знает, кто поставил по всей России вдоль дорог православные кресты. Огромные, собранные-сваренные из внушительных металлических балок, окрашенные в красный цвет. С единственной надписью по перекрестью: «Господи, спаси и сохрани Россию». Стоят они от севера до юга, от запада и до востока самой большой страны в мире. Стоят, устремляясь в немного грустное русское небо. Кто из водителей просто пролетит мимо, кто перекрестится, но всякий прочитает, как главную молитву: «Господи, спаси и сохрани Россию».

Но вот у одного из таких крестов замерла старенькая «газель». Сначала вышел из нее монах и направился прямо к подножью. Скомкал в руках скуфейку, обнажив клок седых волос на левой стороне головы, и упал на колени к подножью. Немного погодя с водительской стороны спрыгнул на землю человек и неуверенно, словно сомневаясь, направился следом. Постояв за спиной молящегося инока, огляделся по сторонам, словно опасался — не подглядывает ли кто, и тоже встал на колени, осенив себя крестным знамением.

Мчащиеся по тракту автомобили замедляли ход, останавливались, потом кто-то первый просигналил коленопреклоненным странникам, и вот уже каждый, проезжавший мимо автомобиль, приветствовал молящихся сигналом.

Господи, спаси и сохрани Россию...