Могло пройти полгода или больше, прежде чем Нифонт по той или иной причине снова выпивал спиртное. И уже буквально через неделю неслось за ним по улице:

— Старый, лысый, пьяный поп, водки выпил целый гроб!

Или приказчик какой, попыхивая папиросой у лавки:

— Хорош батюшка! Никак четвертиной причастился...

Или какая-нибудь дама, искажая лицо гримасой презрения:

— Фи, какая мерзость, а еще святоша!

— Оленька моя так бы никогда не сказала, — шептал самому себе отец Нифонт.

Наконец послал Бог спасительную мысль: в монастырь надо уходить. Сразу надо было. Но тут в стране стало происходить что-то невообразимое. Не то ли, о чем предупреждал батюшка Иоанн Кронштадтский?

Сентябрь 1919 г.

— Господа, смотрите, кого к нам бросили! Священник!

— Батюшка, вы живы?

— Он жив?

— Неужели избили до такой степени, ироды?!

— Били-то били, но, по-моему, он пьян.

— Надо его уложить, господа.

— Здесь сидеть негде...

— Поручик, прекратите курить, мы тут все задохнемся!

— Для чего беречь здоровье, господин полковник? Впрочем, простите, полагаю папиросы у меня скоро кончатся — и я не буду никому докучать. Но уж позвольте мне докурить.

— Да курите, поручик, это нервы...

— Попа-то за что сюда?

— Господа, не тот ли это, коего на Пресне частенько пьяным можно увидеть?

— Видать, пролетариат исповедоваться будет Карлу Марксу.

— Оставьте, господа, он такой же узник, как и мы. И, скорее всего, невинный. Лучше подумайте о том, что сегодняшнюю ночь многие из нас не переживут.

В камере зависло молчание. И сквозь это молчание отец Нифонт возвращался в сознание. Открыв глаза, он сразу понял, где он. Люди в военных кителях, хоть и без погон, или одетые в гражданское — все равно в них угадывались офицеры.

— Господи, — прохрипел он, вставая на колени, — Господи! Благодарю Тебя, что призрел ты на меня, грешного, и не оставил погибать, что послал мне страдания во очищение...

Арестованные изумленно молчали. Отец же Нифонт, обретая вдруг силу и голос, продолжил записанной когда-то молитвой батюшки Иоанна Кронштадтского:

— Слава Тебе, Вседержащий Царю, что Ты не оставляешь меня во тьме диавольской, но присно посылаешь свет Твой во тьму мою. Ты Светильник мой, Господи, и просветиши тьму мою. Владыко мой, Господи Иисусе Христе! Мой скорый, пребыстрый, непостыждающий Заступниче! Благодарю Тебя от всего сердца моего, что Ты внял мне милостиво: когда я в омрачении, тесноте и пламени вражием воззвал к Тебе — пребыстро, державно, благостно избавил меня от врагов моих и даровал сердцу моему пространство, легкость, свет! О, Владыко, как я бедствовал от козней врага, как благовременно явил Ты мне помощь и как явна была Твоя всемогущая помощь! Славлю благость Твою, благопослушливый Владыко, надежда отчаянных; славлю Тебя, что Ты не посрамил лица моего в конец, но милостиво от омрачения и бесчестия адского избавил меня. Как же после этого я могу когда-либо отчаиваться в Твоем услышании и помиловании меня окаянного? Буду, буду всегда призывать сладчайшее имя Твое, Спасителю мой; Ты же, о пренеисчетная Благостыня, якоже всегда, сице и во предняя спасай меня по безмерному благоутробию Твоему, яко имя Тебе — Человеколюбец и Спас!

И широко осенив себя крестом, пал ниц.

Никто из офицеров не спросил, за что священник благодарит Бога. Все и так понимали. Наверное, каждый из них во время молитвы отца Нифонта подумал о том, что появление священника в камере смертников не случайно. Пусть и пьяница, но перед лицом смерти, проявляя неожиданное смирение и силу духа, он позволил им почувствовать сопричастность к Божиему Промышлению о них. Не нарушая злой воли заточивших их и обрекших на смерть, Господь явлением священника среди них давал им надежду и ободрение. И думали об этом даже те, кто еще недавно на фронте забывал или считал ненужным осенять себя крестным знамением.

— Нет ли воды, братья, — поднялся священник. — Я — грешный раб Божий, отец Нифонт.

— Вода здесь роскошь, батюшка, — ответил полковник, который был в камере за старшего, — скорее всего, напоят нас собственной кровью. Говорят, за ночь в Петровском парке до двадцати человек расстреливают. Наша вина лишь в том, что мы кадровые офицеры...

— Господь разберется, в чем наша вина, — тихо сказал отец Нифонт.

Он еще прислушивался к себе, и к удивлению своему и к радости не обнаруживал похмелья, как не обнаруживал и слабости, и плакал в сердце, благодаря Бога за ниспосланные чудесные силы и небывалую бодрость духа.

— Господь разберется, — повторил священник, вспомнив вдруг другого офицера...

Октябрь 1917 г.

— Батюшка, там за вами пришли, говорят, генерал на исповедь зовет, умирает... — алтарник Ришат, в крещении Александр, выглядел озадаченным.

Не менее удивился и отец Нифонт.

— Меня? Пьяницу? Генерал? Я ж, в основном, с рабочими... Ну, с мещанами... А генерал... Меня почему?

— Извозчика прислали. — Алтарник потупился и признался: — Я тоже, батюшка, спросил — почему вас. А они говорят, нужен священник, который... — Он снова замялся. — Тот, что сам оступался, чтобы, значит, мог генерала понять. Другой, мол, не поймет. Так поедете?

— Как же я могу умирающему отказать, — задумчиво ответил Нифонт. — Собери все, что нужно.

— Ну и хорошо, батюшка, особенно хорошо, что вы в лавку еще не успели сходить.

— Да, хорошо, — не обиделся священник.

Через полчаса отец Нифонт был на другом конце города, в старом, еще прошлого века постройки, особняке. В доме было тихо и прохладно. Челядь и близкие смотрели на отца Нифонта с нескрываемым интересом, но молчали. Говорила только жена генерала, встретившая его в гостиной. Статная, уверенная в себе женщина, она почти нагло — внимательно и неторопливо — изучила внешность священника. Отец Нифонт терпеливо ждал, на всякий случай сказал:

— Ежели считаете недостойным, тут недалеко — отец Владимир. Очень достойный человек.

— Отец Владимир вас и рекомендовал. Так вы сегодня трезвый, — словно сама себя убеждала в чем-то.

— Я, с вашего позволения, не каждый день пьяный. И с утра вообще не пью.

— Хорошо-хорошо, — немного смутилась хозяйка. — Простите меня, я не знаю, почему он просил привести именно вас. Пойдемте.

В спальне на кровати лежал седой и бледный мужчина с закрытыми глазами. Только сбивчивое дыхание выдавало в нем присутствие жизни. Укрыт он был военной шинелью. Именно она почему-то более всего удивила и привлекла внимание отца Нифонта. Он даже не заметил, как генерал открыл глаза.

— Император Николай Первый умирал под шинелью, — негромко сказал генерал, — как солдат.

— Что-нибудь нужно, Миша? — спросила жена.

— Всем выйти, оставьте нас с батюшкой, и двери запри. Запри, милая...

— Доктор должен вот-вот быть, — несмело напомнила жена.

— Ничего, подождет. Может, успеет. Что толку тело латать, когда душа на выданье.

Жена послушно ушла, заперев за собой дверь. Генерал показал глазами отцу Нифонту на стул рядом с кроватью.

— Простите, батюшка, встать не в силах.

— Ничего.

— Сначала я у вас спрошу, только не обижайтесь...

— Да, я именно тот священник, который... одержим пиянством, — упредил отец Нифонт.

— У вас было горе?

— Да, но это повод для молитвы, а не для, сами понимаете.

— Скажите, когда вы пьете, вы предаете Христа?

— Да, — твердо ответил отец Нифонт.

— И все равно рассчитываете на прощение?

— Если бы не рассчитывал, не смог бы возвращаться в жизнь. Полагаюсь на милосердие Божие.

— Теперь я готов исповедоваться... Мой грех против Бога — это грех против Его Помазанника. Я предал Одного, значит — предал Другого. Я, как и многие генералы, по призыву начальника штаба подписался под общим подлым, трусливым, гадким требованием отречения государя-императора... И вот — наказан уже при жизни. Я предал Государя, предал Бога, солдаты предали меня...