Спустившись в гостиную, Павел выложил на стол из портмоне пластиковую карту, которую в Москве дала ему Вера. Заметив это, та обиженно сказала.

— Ты меня ещё и обидеть хочешь. Ты честный, бессребреник, а мы тут… Что они тебе, лишние будут?

— Э! Поэт! Ты значит решил, что теперь можешь уйти? Вот так, просто? — вспылила Лиза. — Мавр сделал своё дело! А мне что?! На кухне шлангом от стиральной машины удавиться?! — Потом вдруг поменялась в лице: — Тебе не понравилось, милый?!

— Да не, всё пучком Лиза, на высшем уровне, — с холодной иронией ответил Словцов, — сколько я должен… за обед…

— Дурак! Я тут ни при чём!

— Обед… — вдруг задумчиво повторил Словцов, точно переключился с волны на волну. — Лиза, так ты говоришь, вот этот чудный соус навялил тебе иностранец… Англичанин?

— Соус?! Какой на хрен соус!? — не унималась Лиза.

— Вот этот, — указал на банку Павел, — которым мы так обильно рыбку сдобрили.

— Ну и чё?!

Вера с интересом смотрела на их перепалку, но, кажется, намного быстрее, чем Лиза, поняла, куда клонит Словцов.

— Ты думаешь, в него что-то подсыпали? — даже не у Словцова, а куда-то в воздух спросила она.

— Думаю. И англичанин этот… Лиза, как часто тебя на улицах Ханты-Мансийска клеят иностранцы?

— Да в первый раз, — начала успокаиваться Лиза.

— Не вздумайте есть этот соус вдвоём… Господи, до чего докатился этот мир! — посетовал Павел, направляясь в прихожую.

— Ты просто так уйдёшь? — спросила вслед Вера.

— Не просто, — повернулся он на пороге. — Вер, я даже не могу тебе передать, каково мне сейчас, мне просто нужно побыть одному.

Вера взяла со стола карту, подошла к Словцову и одним движением задвинула её в карман его джинсов.

— Здесь не богадельня. Этот город питается деньгами не хуже Москвы. Проявишь аскетизм в другом месте.

— Спасибо…

— Не за что.

— Я не за деньги… За то, что не устроила истерику.

«Я работникам истерик не устраиваю», хотела сказать Вера, но разумно воздержалась, спросила о другом:

— Ты думаешь, это его рук дело?

— Думаю, но это ничего не меняет. Я вообще, Вера, много думаю, а, наверное, зря. У меня уже буквальное горе от ума.

— Начнёшь пить?

— Это мысль, — удивился простейшему выходу Словцов, — традиционный русский психоаналитик — коктейль из водки и первого встречного.

Хотелось, конечно, застать Егорыча, но тот, видимо, опять мотался по своим буровым. Поэтому первым встречным оказался гастрабайтер-таджик, с которым Павел столкнулся в гастрономе. Правда, пить с ним пришлось, что называется, не отходя от кассы.

— Выпьем за дружбу народов, как в старые добрые времена?

— Если так надо, выпьем, — мудро ответил Джамшид, так звали первого встречного. Он с почти незаметным акцентом говорил по-русски. Так говорят татары, для которых он второй родной. Это несколько удивило Словцова, о чём он заявил после двух доз из пластиковых стаканов.

— Я же в Советском Союзе родился, как и ты, — объяснил Джамшид.

— А пьёшь, как будто не правоверный.

— Я же в Советском Союзе родился, — снова повторил таджик, — это во первых, во вторых, Коран запрещает пить вино, про водку там не написано, в-третьих, если человеку плохо, то за дружбу с ним можно и яд принять…

— Ни хрена себе философский пассаж, — удивился Павел.

Таджик был примерно одного с ним возраста и роста. У него были усталые, точнее, печальные, но не карие, а зеленоватые глаза, небритое несколько дней лицо и изъеденные грязью и тяжелой работой руки. Если на лице природная смуглость оттеняла шрамы и морщины, то на руках, напротив, каждая складка отяжелялась отложениями цемента, мазута, солярки и ещё не бог весть чего.

— Давно здесь? — спросил Павел.

— Десять лет туда-сюда…

— А там? Совсем хреново?

— Ты когда-нибудь за десять долларов в месяц работал?

— Работал! — радостно вспомнил Павел.

— Учитель, — догадался без труда Джамшид. — Я тоже был учитель. Русского языка. Теперь надо — английского.

— Коллега, — уважительно выдохнул Павел, — за это надо ещё выпить!

— Сейчас я не коллега, сейчас я талиб!

— Талиб?

— Так нас здесь называют. Не очень смешно.

— А, по-моему, остроумно. В Москве гастрабайтерами называют.

— У нас был на одной стройке прораб, он нас просто — пиломатериалом называл.

— Почему пиломатериалом? — не понял сначала Павел, а когда сообразил, рассмеялся. — Ах да, чурки же… Пиломатериал…

Джамшид смотрел на него без злобы и обиды. И даже заметил:

— Русский язык — самый богатый язык в мире. Даже по такому поводу.

— Это да, — унимая смех, согласился Павел.

— А тебе почему стало так тяжело, что ты пьёшь с первым встречным? — спросил вдруг Джамшид.

Павел глубоко задумался. На лицо вернулась маска иронии. Он спокойно разлил остатки водки по стаканам и вместо тоста произнёс:

— Знаешь, что самое страшное в жизни? — спросил он и, не дожидаясь ответа, продолжил: — Это когда всю жизнь собираешься сделать что-то главное, готовишься к нему, собираешься с силами и мыслями, а потом, оказывается, что ты это уже сделал, но никто этого не заметил, даже ты сам….

— Самое страшное, — спокойно возразил Джамшид, — это когда тебе нечем кормить своих детей… Страшно, когда они умирают…

Павел опустил голову, осознавая жуткую правоту Джамшида. Гулкая тишина была ответом на их вопросы. Звякнула и покатилась из-под ног Словцова пустая бутылка, и они оба посмотрели на неё так, будто это был неопознанный летающий объект.

Следующим встречным для Словцова стал Владимир Среда. Как только Павел расстался с Джамшидом, подобно неотложке появился на чёрном джипе Володя. Открыв окно он позвал:

— Павел Сергеевич, садитесь!

Словцов нисколько не удивился, только понимающе покачал головой.

— Так и знал. Шахиня приказала пасти свою частную собственность. Ведь так?

— Так, так, Павел Сергеевич, садитесь, здесь стоять нельзя.

— Стоять вообще нельзя, надо двигаться! Двигаться дальше! Среде стоять нельзя, потому что на подходе четверг. Всегда надо догонять вторник! Ну раз уж, — Павел плюхнулся на сидение рядом с Володей, — за мной установлено наружное наблюдение, то придётся тебе, Володя, терпеть мои пьяные выходки. Не возражаешь?

— Нет. Куда вас везти?

— Вестимо куда — в магазин. Знаешь, Володя, я подолгу не пью, но когда начинаю, мне хочется выпить со всеми хорошими людьми сразу. Выпьешь со мной, Володь? — в голосе Словцова прозвучала настолько убедительная интонация просьбы, что Среда посмотрел на него с интересом и пониманием.

— Если так надо, выпью. Только надо машину паркануть где-нибудь.

— Поедем к Егорычу, у меня ключ, там нам никто не помешает. Щас наберем самого качественного алкоголя. Я, например, не прочь текилы… А ты?

— Можно, — согласился Володя.

— И поесть чего-нибудь… О, какая милая девушка за рулём, так бы и развернулся вслед за ней! — Павел из состояния депрессивного переходил в состояние куража.

Это было не желание утопить все неприятности в алкоголе, это была жажда лететь. Просто лететь над всем и вся, залихватски выкрикивая чего-нибудь встречным-поперчным, приставая к миловидным девицам, угощая всех напропалую независимо от пола, возраста, социального статуса и прочей надуманной дифференциации. Что-то похожее порой закатывали русские гусары, купцы да, впрочем, все русские люди по мере средств или по их полному отсутствию, потому как на Руси, чтобы выпить, деньги не обязательны.

— А что за праздник? — спросил Володя.

— Праздник?! — сам себя в ответ спросил Павел. — Отмена крепостного права! Юрьев день, мать его! — Он чуть, было, не рассказал Володе о том, что пару часов назад произошло в доме Веры, но остатки трезвого рассудка победили: — Володя, когда праздника нет, но его хочется, то следует его обязательно придумать! Сегодня я буду лететь, а завтра шмякнусь, как слепая птица, о стенку, и поминай, как звали. У меня есть начатый роман, он всегда будет начатым, завершить его невозможно, чтобы завершить — надо умереть, вернуться с того света и завершить! У меня самый сложный вид конфликта в литературе — внутренний, психологический. Это, знаешь, когда герой не в себе, не в ладу не только с миром внешним, но и собственным внутренним. Причем мой конфликт, как говорят литературоведы субстационарный да ещё и неразрешимый. Я, как перцем, сыплю на него сюжетными элементами, столблю, дроблю, промываю, делаю всевозможные кульбиты, которые больше сродни акробатике, чем художественной реальности и, тем более, утлой действительности, но в итоге получается жуткое варево, которое мне не по зубам, не по сердцу, а весь мир мне по хрену…