— Себе, — напомнил Сергей Павлович, но Дорохов отрицательно покачал головой с видом безнадежно больного человека.

— Я ж тебе говорю, есть у меня некоторые соображения.

— Китаева спасать будем? — дошло до Кошкина, и он обреченно налил себе вторую дозу.

— Будем, брат, на хрена ты тогда машину свою мастерил. В любви, как я понял, с нее толку мало, так, может, хоть на войне пригодится.

— Излагай, — занюхал рукавом Кошкин. — Хотя, если честно, я разочаровался в собственном проекте. Сначала это была просто мечта, но мечта должна быть обоснована светлыми побуждениями, а я тут пытаюсь сам у себя жену отбить.

— Не у себя, а у Рузского, — поправил Дорохов.

— Жена Рузского — это уже не моя жена. Вот если б, прости Господи, она умерла, скажем, от рака, а я в горе и печали бросился спасать ее в прошлое, предупредил бы развитие опухоли на ранней стадии, или притаранил лекарство из будущего — совсем другой расклад. А в моем случае безнадежно больным являюсь я сам.

— Ты, Серега, русскую хандру подхватил, пасмурно на улице. Изобретение твое… Я даже не знаю, с чем сравнить. Атомная бомба по сравнению с ним пустяк, и — пустяк убийственный.

— Еще неизвестно, какой вред можно причинить людям, используя кнопки на этом пульте.

— Ладно, я сейчас не хочу с тобой спорить, я хочу у тебя индульгенцию получить…

— Индульгенцию?

— Ну да, у меня, Серега, есть карабин СКС. Зарегистрированный, все, как полагается.

— И ты хочешь с этим карабином начать охоту на снайпера, — Кошкин вздохнул так печально, что Василий Данилович снова наполнил его стакан.

— Да не надо, хватит, — раздраженно отмахнулся Сергей Павлович, — меня уж можно в кунсткамере выставлять, как заспиртованного уродца.

— Вот, смотри, я тут некоторые чертежи набросал. По траекториям и карте местности я точно вычислил, где мог находиться снайпер в обоих случаях. И до нашего появления в истории и после него. Он не был в доме, где мы накрыли боевиков, он сразу находился в зеленке. Скорее всего в момент начала стрельбы во второй раз он находился как раз напротив дома, начал менять позицию вдоль дороги, оставаясь невидимым для наших бойцов…

— Я все равно в этих стрелках, точках и пунктирах ничего не понимаю. Верю на слово, — отмахнулся Кошкин. — Чего ты хочешь от меня, Вась? Чтоб я тебя с карабином, который ты, конечно, уже перетащил в сейф, что стоит у стола дежурного, отправил спасать твоего Китаева? Да делай, что хочешь. Мне не то чтобы все равно, я просто почему-то очень устал. Знаешь, Вась, захотелось вдруг хоть немного пожить для себя, поехать к морю… Я не помню, когда последний раз видел море, я не помню, когда хотя бы задней мыслью не помнил о работе… — еще немножко и Кошкин заплакал бы от жалости к себе.

Дорохов этого ему не позволил.

— Вот и отдохни, Сергей Павлович, плюнь на все, потребуй отпуск и валяй куда-нибудь в Крым, Сочи, в Испанию, в Таиланд, чтоб тебя замассажировали до полного изнеможения! А меня отправь на три-четыре часа к моим любимым чехам! Я убью этого гада, и никто никогда не предъявит тебе по этому поводу никаких претензий.

— Хорошо, — Кошкин покрутил в руках пульт, — ты только сам обязательно возвращайся. У меня, Вася, получается, кроме тебя и Мариловны никого нету. Марченко только.

— Ты ему-то про свой прибор рассказал?

— Нет. Думал, проведу положительные испытания, уж потом. А положительных, как видишь, не получается.

— Как же, а Мариловна?

— Ну, там свои следы пришлось заметать. Мне вот интересно: Амалия Гвидоновна нас помнит или нет?

— Эта? Эта тетя, как в песне, то, что было не со мной, вспомнит.

Низкая, глухая облачность. Поэтому темнота. Как тут не вспомнить о приборе ночного видения? Без кошачьего или совиного глаза здесь делать нечего. Дорохов тенью в ночи крался вдоль дороги. В коленях гулял предательский мандраж, отчего он боялся ступить как-нибудь не так, и в результате получалось еще хуже: то ветка под ногой хрустнет, то задетый кустарник «загуляет»… «Слон, слон, слон! Старый слон!», — мысленно ругал себя Дорохов и замирал, прижимая вспотевшую ладонь к камуфляжу, перехватив СКС в другую руку. А ведь совсем недавно сам учил молодых ходить бесшумно. Еще издевался: заставлял надевать противогазы и «змеиться» по густым кустарникам, каменистым склонам. А в противогазах они действительно были похожи на молодых неуклюжих слонов с широко открытыми от испуга глазами.

А теперь сам каждый пятый шаг делал неправильно. Нет, для любой теории нужна постоянная практика. Хоть бы Бог включил настольную лампу, а то никакой тебе луны! Спит и укрылся мягкой нестиранной периной серых облаков. Ничего, утром пополощет…

Рука уже не находила нужной сухости на одежде. Бессмысленно было тереть ее хоть об штанины, хоть об куртку. Вспотел насквозь. Забытое волнение распирало организм, по каплям сочилось через поры, липкой солью разъедало глаза. Надо же так постареть!

Где-то в поселке заблажили собаки. С подвывом, словно увидели мертвых хозяев. Дорохов не испугался, наоборот — успокоился. В некоторых домах тускло мерцал, качался, играл с тенями огонь то ли керосинок, то ли свечей. В других увереннее лимонились небольшие лампы, хозяева ушлые: купили, выменяли или украли у военных аккумуляторы. Бензоагрегаты нигде не урчали, в том числе и там, где сейчас спал тревожным сном батальон Дорохова, и откуда двигалась группа Китаева. Их еще не было слышно.

До расчетной точки оставалось метров триста и полчаса времени. Майор заставил себя дышать глубоко, но очень медленно. В воздухе пахло войной и почему-то сыром. Твердым и долго сохраняющимся.

Дорохов шагнул, и в настоящий миг ему показалось, нет, даже откуда-то из глубины снов вспомнилось: он уже делал этот шаг. Было уже все это, было. И липкая эта тьма, и запах войны и твердого кавказского сыра. И выстрел хрустнувшей под ногой ветки, от которого порхнуло испуганной птицей из грудной клетки сердце, вырвалось и остановилось. Говорила бабушка: ночью в лес — только бес!

Алейхан лежал с закрытыми глазами. Слушать было важнее, чем напрягать глаза в такой темноте. Покружив вокруг дома, где беззаботно играли в нарды бойцы Бекхана, он все же предпочел более надежное место. Густой кустарник на другой стороне дороги. Подаренную братом СВД он нежно прижал к груди. За год он выучился стрелять на дальние расстояния не только с оптическим прицелом, но мог попасть навскидку в подброшенную консервную банку, выстрелить на взмах крыльев и убить птицу. А уж убивать русских офицеров — это вообще не составляло труда. Алейхана поощряли: за большие звезды двести долларов, за маленькие — сто. И не надо платить никаким хохлам или высокомерным прибалтийским красавицам, которые перепутали биатлон с джихадом. Куда этим самовлюбленным хладнокровным цивилизованным девицам до тихой и грациозной, как лань, Айзы! Ох, Айза! Когда Алейхан станет богатым героем, они уедут с Айзой… Вот только куда? Здесь война, похоже, не кончится. Никогда.

Звезды спрятались за облаками, как и Айза прячет глаза, когда Алейхан приходит в дом Дамана. Почему Даман не воюет? Он же не очень старый? Иногда Алейхану кажется, что седой Даман с кривой ухмылкой слушает его рассказы о ночных засадах, горных переходах, о плачущих в плену федералах… Да под густой бородой этого не заметно. Только в глазах появляется холодный блеск. Говорят, что в сундуке у Дамана есть золотая звезда Героя Советского Союза, но теперь он ее не цепляет на грудь. А еще говорят, что эту звезду Даман получил в Афганистане. Ну и что! Великий Джохар тоже бомбил Афганистан. Но своей мученической смертью он искупил эту вину перед Аллахом. Вот и Даман стесняется своей награды… Но не воюет. И не держит в своем доме оружия. Все-таки странный отец у Айзы.

Алейхан слушал ночь, и ему казалось, что эта ночь наступила уже в сотый, в тысячный раз. Тысяча и одна ночь. Снилась она ему или вынырнула откуда-то из далекого детства? Ощущение повторяемости было настолько навязчивым, что вызывало мистический страх. От него хотелось вернуться в дом, похохотать над трусливыми, забившимися в углу гяурами с ефрейторскими лычками на плечах. Свинопасы из хозвзвода. Грязные животные, которые пасут грязных животных…