Жорес получил звание «агреже», дающее право преподавания. Чтобы жить поближе к родителям, он попросил назначить его преподавателем философии лицея в Альби, расположенном недалеко от Кастра.

Пять лет учебы в Париже позади, и вот после грустного прощания с Эколь Нормаль, с живописными улочками Латинского квартала, с другом Шарлем Соломоном Жорес, обладающий теперь дипломом и короткой окладистой бородкой, возвращается в родной Лангедок.

Прекрасное лето 1881 года. Вряд ли в жизни Жореса было время, когда он был бы так безмятежно счастлив.

Знойный июль. Жан лежит на куче снопов в тени дуба, уже лет сто растущего на склоне холма. До октября, когда ему предстоит начать работу в лицее, он может наслаждаться отдыхом и не спеша готовиться к своей новой деятельности. Он уже перечитал десятки книг старых и новых мыслителей, проштудировал курс греческой философии. Последние дни он проводил с сочинениями Спинозы. Но сейчас, лежа в тени густой листвы, он думает не о теории субстанции этого знаменитого философа. Мысли его, приятные и тревожные, отнюдь не в умозрительной сфере.

Вчера он провожал мать к мессе. Может быть, божественная благодать коснулась души молодого атеиста. О нет, его всего лишь обязывает долг верного сына, и в прохладе собора, слушая бормотание кюре на «ланг д'ок» он мысленно переводит его на звучную латынь, рассеянно рассматривая поблекшие стены старого храма. Однако вчера он не был рассеян и взгляд его постоянно устремлялся лишь в одну сторону. Да и вид у него необычный. Сам он, во всяком случае, считает себя теперь блестящим денди. Хотя в действительности до этого не дошло, тем не менее Жан в новом костюме, у него новая модная шляпа с загнутыми полями. Что случилось с этим воплощением беззаботной небрежности и мешковатости? Если последовать за направлением взгляда Жана, то все станет ясным: он смотрит на мадемуазель Мари-Поль Пра, которая сидит рядом с матерью.

Ла Круазери, поместье ее родителей, значительно более богатых, чем семейство Жоресов, находилось в километре от Ла Федиаль. Еще детьми они играли вместе. Но и позже аккуратный кринолин Мари ни в малейшей степени не побуждал Жана к опрятности в одежде. Но сейчас, когда на смену кринолину пришел модный турнюр и Мари превратилась в изящную девушку с глубокими живыми глазами, Жан впервые в жизни перестал пренебрегать заботами о своей внешности.

Мать девушки, мадам Пра, охотно поддерживала знакомство с мадам Жорес, находя ее интеллигентной и утонченной. Она благосклонно относилась и к дружбе своей дочери с Жаном, о парижских успехах которого говорила вся округа.

Возвращались из церкви как обычно. Впереди шли «дети», сопровождаемые взглядами матерей, ступавших на некотором расстоянии позади. Жан разумеется, говорил, говорил много и хорошо о Париже, о красоте природы, о чувствах, впрочем, здесь он становился крайне робок. Он увлеченно расписывал великолепие столицы, говорил о возбуждении, вызываемом бурным потоком ее жизни.

— Правда, все это дает мозгу слишком болезненное возбуждение. Может быть, счастье в другом месте?

— Здесь? — спрашивает с недоумением Мари, вся розовая от красного зонтика, защищающего ее от солнца, и от этого еще более прелестная.

— Да, здесь, — отвечает Жан, а его глаза добавляют: — Возле вас…

Мадемуазель Мари — веселая, живая, сентиментальная, словом, типичная славная девушка из богатой провинциальной семьи, вся проникнутая романтическими ожиданиями. Красноречие Жана ее увлекает, она с удовольствием читает книги, которые он ей дает, она внимательна, когда он занимается с ней латынью. Все ясно: она к нему неравнодушна, и Жан счастливо переживает лирическую дрожь надежд и грез. Смутную тревогу вызывает лишь ее отец, молчаливый и холодный, а главное — очень богатый; ему принадлежит пол-Кастра. Впрочем, свадьба не скоро. Жану предстоит еще укрепить свое положение.

В октябре он начинает обучать философии учеников лицея в Альби. Это старый южный городок, внешне почти итальянский, правда, с меньшим количеством солнца. Родина легендарных альбигойцев XIII века и знаменитого мореплавателя Лаперуза. Два десятка тысяч жителей, множество очень старых домов на узких кривых улочках, древний собор, построенный полтысячелетия назад. Жан видит здесь после шумного Парижа, на расстоянии почти 700 километров от столицы, глубокую провинцию.

Многочисленные письма Шарлю Соломону, который продолжает учебу в Риме, представляют подробную хронику тогдашней жизни Жореса: «Тебе представилась счастливая возможность почувствовать прелесть солнца и античности, — пишет Жан своему другу. — Об этом можно только мечтать. Наслаждайся и будь счастлив, но не забывай тех, кто уже впряжен в плуг и прокладывает первую борозду. Однако не думай, судя по этому пасторальному образу, что я нахожу свою жизнь тяжелой. Прежде всего у меня хорошее стойло и добрая кормушка, затем я занят работой в лицее всего одиннадцать часов в неделю, из них сразу пять часов в пятницу, что оставляет мне полностью свободными четверг, субботу и воскресенье. Эти два последние дня я обычно провожу дома в Ла Федиаль.

У меня пять учеников, все они славные, а один очень способный, я надеюсь выдвинуть его на конкурс. Не думай, что я погружаюсь в ленивый сон, нет, я работаю так, как я это могу делать, поскольку я чувствую, что, несмотря на хорошие признаки, бедная машина моего организма не так уж прочна. Что-то такое ее разлаживает, и иногда меня охватывают меланхолические мысли. Однако в конце концов я освобождаюсь от этого с помощью работы; я отделываю свои лекционные курсы и понемногу готовлю мою диссертацию, короче, я стал честолюбив…

В чем я сейчас крайне нуждаюсь, мой дорогой друг, так это в комфортабельном пристанище, чтобы предложить нечто, о чем ты знаешь, если на это будет дано согласие. Мои надежды отложены, но они не разрушены».

Молодой философ по-прежнему мечтает о мадемуазель Мари, начиная между тем свою педагогическую карьеру. Ученики быстро полюбили своего наставника, установившего с ними простые товарищеские отношения. Он подолгу беседовал с ними и за стенами лицея, совершая долгие прогулки по улицам Альби.

Разумеется, необыкновенный дар речи и блестящее знание литературы сразу обеспечили успех лекций Жореса. Он умел оживить скучную философскую материю цветами ярких образов Вергилия, Паскаля, Рабле. Хотя он тщательно готовился и все лекции у него были заранее написаны, он читал их, не прибегая к тексту.

Чему же учил Жорес своих первых учеников? Курс философии в лицее представлял собой в основном сведения об истории философских учений от античности до современности. Преподаватель не был обязан придерживаться какой-либо одной философской системы и имел большую самостоятельность. Это позволяло Жану сообщать своим ученикам нечто отличное от обычного идеалистического, часто даже религиозного характера курсов философии, читавшихся во французских лицеях. У него уже складывается совершенно рационалистическая система философских взглядов. Вот он в аудитории, приветливый, добрый, слегка возбужденный внимательными взглядами учеников.

— Так вот, друзья, на чем мы остановились? Да, да, помню, на коренной проблеме бытия. Итак, если бы жизнь была, как утверждают анимисты или виталисты, проявлением некоей нематериальной силы, возникшей однажды в природе, тогда она представляла бы совершенно неожиданное, не подготовленное предыдущим развитием явление. Материалистическая доктрина, рассматривающая жизнь как деятельность материи с ее различными химическими и физическими материальными свойствами, сводящимися к простейшим элементам, имеет на своей стороне и логику и науку…

Жорес, таким образом, излагал своим ученикам несомненный материализм. Однако все было гораздо сложнее, ибо одновременно с признанием реальности материального мира Жорес высказывает свое убеждение в существовании второго, нематериального, духовного начала.

— Верно, — продолжает он, — что существует вечная материя, так как ни одна из ее частиц не может быть создана из ничего или бесследно уничтожена. Верно также, что всюду присутствует движение, без которого нет ничего. Но тем не менее при помощи материи и движения нельзя объяснить малейшее проявление человеческого или животного сознания и ощущения. В самом деле, между движением слухового нерва и звуком, между вибрацией зрительного нерва и цветом, между ранением и острой болью нет ясной связи, которую можно понять и увидеть. Поэтому наука сама по себе не может объяснить основы вселенной.