— Надо перелезть через стену, потом по мосту.

Я полез на стену, цепляясь за плющ, в полной уверенности, что плети его и мох, которым поросла стена, не выдержат и оборвутся. Ногами я пытался нащупать опору, но ничего не выходило, а плющ обрывался под моими руками. Я уже приготовился падать, но тут почувствовал ногами пару горячих, сильных рук, толкнувших меня вверх.

Я взлетел на стену и оглянулся, балансируя на обломках камней. Снизу Фэй протягивала руки, чтобы взобраться вслед за мной, теперь ей нужна была помощь. Она ловко, как кошка, взобралась на стену, упираясь ногами в плети плюща — ногти, покрытые ярко-красным лаком, странно выглядели среди зелени.

За стеной была мертвая речушка, разделившаяся на несколько извилистых ручейков и нашедшая бесславный конец в пруду, поросшем зеленой ряской и водяными растениями, грозно торчавшими над обманчиво безопасной бархатной поверхностью.

Мы соскользнули вниз и оказались на чем-то вроде моста — в прорези двух бревен, соединявших берега, были кое-как вбиты несколько почерневших от сырости полусгнивших досок.

Фэй шла впереди, грациозно перепрыгивая с доски на доску. Камни и комья грязи лавиной сыпались вниз, шумно пробивая окна в покрытой ряской мертвой воде. Я последовал было за ней, но застыл на месте, увидев, как закачалась одна из досок. Сжав кулаки так, что ногти впились в ладони, я пытался собрать все свое мужество, чтобы продолжить путь, а она, уже почти добравшись до другого берега, оглянулась и посмотрела на меня. Я покрепче схватился за суковатую палку, которую нашел на стене, и прыгнул.

Доска шевельнулась, но прежде, чем соскользнуть с нее, я перескочил на следующую.

Я достиг берега почти одновременно с Фэй, задыхаясь и чувствуя, как лихорадочно пульсирует кровь в груди и в горле, а она быстро уходила вперед по полуострову, образованному последней петлей, последним причудливым изгибом мертвой речушки; я догнал ее, когда она остановилась перед кустами сирени.

Она отдала мне ножницы и, внимательно осмотрев кусты со всех сторон, стала указывать, какие ветки нужно срезать и какой длины должна быть каждая из них. Ловкими обезьяньими движениями левой руки она подхватывала падающие ветви.

Я срезал четыре, наблюдая за нею, когда она просовывала голову меж ветвей внутрь куста; мне видна была теперь прелестная линия ее шеи под неровно остриженными волосами. Справа на горле — длинный шрам от операции, который она никогда не прикрывала — хотя ничего не стоило это сделать, — но выставляла напоказ, гордясь своей дикостью и жестокостью; когда она волновалась или сердилась, мне казалось — шрам вот-вот начнет кровоточить.

Пока она так стояла, я обнял ее, даже не обнял, просто положил руки ей на плечи. «Пойдем», — сказал я. Вздрогнув, она повернулась ко мне, обхватила руками за шею, и я почувствовал, как ногти впиваются мне в кожу.

Она смотрела на меня и была сейчас далека от жестокости, лицо стало беззащитным — горечь читалась на нем, слабость, нежелание нападать.

Она заговорила, и я увидел, как пульсирует шов на горле.

— Лучше тебе вернуться, — сказала она. — Лучше тебе уехать, пока не явились остальные. Это только игра, в которой все проигрывают. Конечно… — она говорила, и ее глаза уходили все дальше и дальше, в тоску, в слабость, куда я не мог за ней следовать, — конечно, ты и сам должен это знать.

— Я не знаю игры, в которой можно выиграть, — ответил я.

Она еще глубже впилась в меня ногтями.

— Конечно, ты не знаешь, — сказала она. Слабость исчезла из ее глаз без следа — она расхохоталась, затряслась всем телом, закинув голову, как вакханка с греческой вазы.

В глазах появился какой-то безумный блеск — она швырнула цветы в траву, обхватила мою голову и принялась кусаться. Она укусила меня в губы, потом — в шею, потом — прокусила ухо, но тут я заорал от боли, она отпустила меня и стала медленно, шаг за шагом, отступать. На губах у нее была кровь, она склонила голову набок, как удивленная собака. Потом мелко затрясла руками и засмеялась, но уже тише и своим настоящим, низким голосом.

Я собрал сирень и аккуратно подрезал концы до нужной длины — но тут увидел, что она бежит по мосту, прыгая с доски на доску, как пантера, или дикая кошка, или черт знает кто еще, и закричал:

— Чтоб ты упала, чтоб ты упала!

Она застыла на шаткой доске, повернутой скользкой стороной вверх, переступила вбок, встала, широко расставив ноги, спиной к реке и столкнула доску в воду.

Я с трудом взобрался на стену, держа в руках сирень, и спустился — вернее, скатился — по плющу.

Фэй была уже наверху — Пастор и Аббат встречали ее восторженными воплями.

Мне не хотелось подниматься, я устроился, посмеиваясь, в сухом уголке на террасе, где раньше сложил свои вещи, и развеселился еще больше, обнаружив в углу пачку слегка заплесневелых рисунков Лоусона Вуда [21]в старинных вычурных рамах — безумно яркие, карикатурные изображения обезьян.

Дождь все еще шел; я вытряхивал воду из волос и думал, что дорога от Диня до Люксембурга оказалась чересчур длинной — она прошла через Париж и Кале.

Мне попадались большие города, грязные города, которых боишься, которые можно нарисовать одним серым карандашом. Когда приезжаешь — или покидаешь их ранним утром, — солнце прорывается сквозь серый воздух и первые прохожие спешат к трамваям и автобусам. Они приветливо машут друг другу руками, перекликаются через улицу, а я прохожу мимо и слышу их.

Сперва, по дороге в Париж, я заночевал в Гренобле, на скамейке в парке.

— Двигай в «Рутье», — сказал шофер, который высадил меня в этом городе, — запросто найдешь camion [22]в сторону Парижа или Лиона.

Я не нашел никого, никто не хотел меня брать. Я просидел до двух часов ночи у бара, попивая божоле, в то время как шоферы входили внутрь, чтобы выпить перно или коньяку. Они несли с собою запахи машинного масла и пота. С улицы слышен был визг тормозов и грохот тяжелых грузовиков.

Время от времени я выходил наружу. По ночам вокруг «Рутье» разыгрывается зачаровывающее представление: издалека видно, как подъезжают гигантские грузовики с огромными фарами и прожигающим насквозь третьим глазом вверху, над лобовым стеклом.

Потом начинает мигать длинный оранжевый указатель поворота, а сзади, ясно, в такт ему мигает красный сигнал — таковы правила игры, ошибка может стоить жизни. Мотор, взревев в последний раз, затихает, хлопок дверцы в последний раз взрывает тишину ночи, и человек с резким небритым лицом смотрит на тебя устало и нетерпеливо, когда ты спрашиваешь, не найдется ли в его кабине места до Парижа.

Но им запрещено брать пассажиров — начальник, не так ли? несчастный случай, ответственность? — и они уходят внутрь, пожимают друг другу руки, выпивают, болтают о чем-то. Они узнают новости о шоферах своей фирмы у девушки за стойкой и снова уходят — сражаться в одиночку со сном и ночной дорогой, слишком узкой для их могучих машин.

Все-таки я добрался до Парижа назавтра после того, как ушел из «Рутье», заснул на скамейке и проснулся окоченевшим от холода. Я плелся к выезду из Гренобля, когда меня нагнал camion. Вместо того чтобы остановить его ритуальным жестом большого пальца, я замахал руками.

Он остановился.

— Париж, — заорал я, но он меня не расслышал из-за рева мотора. — Париж, — снова проорал я. — Est-ce que vous allez à Paris? [23]

И он крикнул сверху:

— Париж, давай быстро, allez vite, [24]за мной идет еще один camion.

Было около пяти утра; мне повезло, теперь-то я ехал прямо в Париж, а в прошлый раз проезжал через Реймс, и Париж остался далеко справа.

О да, я чувствовал себя примерно как римлянин, впервые попавший в Афины.